150 лет назад, 10 (22) октября 1870 года, родился величайший русский прозаик ХХ века Иван Алексеевич Бунин
Виктор Лупан, глава редакционного совета
Иван Бунин – последний дореволюционный классик русской литературы и первый нобелевский лауреат среди русских писателей. Лично я считаю Бунина одним из величайших русских прозаиков ХХ века, но творческая фигура его нетипична для русской литературы.
В отличие от прямо предшествующих ему великих писателей, Бунин – не демиург. У него нет таких монументальных произведений, как «Евгений Онегин», «Идиот», «Война и мир», «Три сестры». У него нет ни «Девятой симфонии», ни «Валькирии». Его гениальность проявляется, скорее, в камерной эстетике, в чем-то очень тонком и гармоничном. Бунин был и поэтом тоже, но его истинный жанр – короткая проза.
Вот что Иван Бунин пишет о себе в «Автобиографических заметках»:
«Я родился в Воронеже. Детство и раннюю юность провел в деревне, писать и печататься начал рано. Довольно скоро обратила на меня внимание и критика. Затем мои книги три раза были отмечены высшей наградой Российской академии наук – премией имени Пушкина. Однако известности я не имел долго, ибо не принадлежал ни к одной литературной школе. Кроме того, я мало вращался в литературной среде, много жил в деревне, много путешествовал по России и вне России: в Италии, в Турции, в Греции, в Палестине, в Египте, в Алжирии, в Тунизии, в тропиках.
Популярность моя началась с того времени, когда я напечатал свою “Деревню”. Это было начало целого ряда моих произведений, резко рисовавших русскую душу, ее светлые и темные, часто трагические основы. В русской критике и среди русской интеллигенции, где, по причине незнания народа или политических соображений, народ почти всегда идеализировался, эти “беспощадные” произведения мои вызвали страстные враждебные отклики. В эти годы я чувствовал, как с каждым днем все более крепнут мои литературные силы. Но тут разразилась война, а затем революция. Я был не из тех, кто был ею застигнут врасплох, для кого ее размеры и зверства были неожиданностью, но все же действительность превзошла все мои ожидания: во что вскоре превратилась русская революция, не поймет никто, ее не видевший. Зрелище это было сплошным ужасом для всякого, кто не утратил образа и подобия Божия, и из России, после захвата власти Лениным, бежали сотни тысяч людей, имевших малейшую возможность бежать. Я покинул Москву 21 мая 1918 года, жил на юге России, переходившем из рук в руки белых и красных, и 26 января 1920 г., испив чашу несказанных душевных страданий, эмигрировал сперва на Балканы, потом во Францию. Во Франции я жил первое время в Париже, с лета 1923 г. переселился в Приморские Альпы, возвращаясь в Париж только на некоторые зимние месяцы.
В 1933 г. получил Нобелевскую премию. В эмиграции мною написано десять новых книг».
Бунину было 50 лет, когда он покинул Россию. Он уехал до того, как остатки поверженной армии генерала Врангеля покинули русские берега с надеждой на скорое возвращение и на «неминуемый реванш». Они надеялись на поддержку «союзников» по Первой мировой войне. Вступив в это страшное мировое побоище, Россия спасла Францию от неминуемого поражения. Врангель наивно надеялся на то, что победившие немцев французы помогут ему «спасти Россию от большевизма».
Перед отъездом Бунин провел два года на юге, в Одессе. Об этом потрясающем для него пребывании свидетельствуют душераздирающие страницы документальной повести-дневника «Окаянные дни».
Оказавшись вдали от Родины, Бунин стал одним из немногих, кто осознал уникальную историческую, политическую и духовную суть опыта русской эмиграции, – не только как изгнания, но и как послания. Вот что он говорил в своей нобелевской речи:
«Впервые со времени учреждения Нобелевской премии вы присудили ее изгнаннику. Ибо кто же я? Изгнанник, пользующийся гостеприимством Франции, по отношению к которой я тоже навсегда сохраню признательность. Господа члены Академии, позвольте мне, оставив в стороне меня лично и мои произведения, сказать вам, сколь прекрасен ваш жест сам по себе. В мире должны существовать области полнейшей независимости. Несомненно, вокруг этого стола находятся представители всяческих мнений, всяческих философских и религиозных верований. Но есть нечто незыблемое, всех нас объединяющее: свобода мысли и совести, то, чему мы обязаны цивилизацией. Для писателя эта свобода необходима особенно – она для него догмат, аксиома».
Знал ли Бунин тогда, что в «советской несвободе» мысли и совести тоже писались шедевры? Пастернак, Ахматова, Мандельштам творили в контексте «сталинской» реальности. Ладно, поэзия, скажем, не так явна и понятна, как проза. Власть может и не заметить ее, и не понять. Но Михаил Булгаков написал «Мастера и Маргариту», «Белую гвардию», «Бег», Михаил Шолохов написал «Тихий Дон», а Андрей Платонов – «Котлован», «Чевенгур», «Джан». Это тоже шедевры русской литературы ХХ века. Советская она или эмигрантская, какая разница? Читал ли он их? Нина Берберова в своих замечательных мемуарах «Курсив мой» пишет о том, как живший тогда в изгнании, но на Капри, Максим Горький со рвением читал последние публикации Бунина, его рассказы. Читал и плакал.
Для Бунина русская эмиграция была уникальным явлением и даже феноменом современности. Вот что он говорил в 1924 году в своей знаменитой речи о «Миссии русской эмиграции:
«Нас, рассеянных по миру, около трех миллионов. Исключите из этого громадного числа десятки и даже сотни тысяч попавших в эмигрантский поток уже совсем несознательно, совсем случайно; исключите тех, которые, будучи противниками (вернее, соперниками) нынешних владык России, суть, однако, их кровные братья; исключите их пособников, в нашей среде пребывающих с целью позорить нас перед лицом чужеземцев и разлагать нас: останется все-таки нечто такое, что даже одной своей численностью говорит о страшной важности событий, русскую эмиграцию создавших, и дает полное право пользоваться высоким языком. Но численность наша еще далеко не все. Есть еще нечто, что присваивает нам некое назначение. Ибо это нечто заключается в том, что поистине мы – некий грозный знак миру и посильные борцы за вечные, божественные основы человеческого существования, ныне не только в России, но и всюду пошатнувшиеся».
И последнее. Многие попавшие в эмиграцию писатели нищенствовали, прозябали, мучительно страдали от отсутствия русского читателя, оттого что ими мало интересовались, не переводили. В Советской России их хоронили заживо под предлогом того, что «вдали от Родины творить нельзя». Однако Бунин был великим и плодотворным писателем до революции и оставался таковым в изгнании.
«Мне было тяжело слышать повторение, что мы задыхаемся, погибаем. Я от этого отмахиваюсь всегда, – писал он. – Я не вижу задыхающихся. Говорят, там счастливые, а мы здесь… Переселение, отрыв от России – для художественного творчества смерть, катастрофа, землетрясение… Выход из своего пруда в реку, в море – это совсем не так плохо и никогда плохо не было для художественного творчества… Но, говорят, раз из Белевского уезда уехал, не пишет – пропал человек».
Не зря, видимо, секретарь Бунина Андрей Седых говорил о нем:
«Бунину не надо было жить в России, чтобы писать о ней: Россия жила в нем, он был – Россия».
