Дискуссия, посвященная жизни и творчеству Евгения Замятина, Юрия Анненкова и Виктора Сержа
В дискуссии принимали участие:
Василий Зубакин, писатель, профессор, заведующий кафедрой возобновляемых источников энергии РГУ нефти и газа (НИУ) им. И. М. Губкина. Автор более 50 научных работ по вопросам экономики и прогнозирования энергетики. Член жюри премии «Большая книга» Литературной академии, автор романов «Жестяной пожарный» и «В тени трона».
Иван Родионов, литературный критик, обладатель премий «Литблог», «Чистая книга» и «Гипертекст», член жюри премий «Национальный бестселлер» и премии им. В. Катаева, автор литературно-критических сборников «сЧетчик» и «На дно, к звездам».
Анна Кольдефи-Фокар, переводчик, директор российского издательства Nouveaux Angles. Лауреат премии «Русофония», перевела на французский более 70 произведений русских авторов, среди которых книги Н. Гоголя, Ф. Достоевского, А. Платонова, Ю. Мамлеева, В. Сорокина и др.
Юлия Гусева, переводчик, историк, библиограф. Перевела на русский язык «Воспоминания революционера» Виктора Сержа и другие его произведения: романы «Завоеванный город», «Когда нет прощения», «Крушение», повесть «Белое море» и сборник стихотворений «Пламя под снегом».
И. Р.: Начать хотелось бы с обоснования выбора названия нашей дискуссии, равно как и с обоснования выбора персоналий. Почему именно эти авторы? Если говорить про литературную русскую эмиграцию целиком, это достаточно, как мне кажется, неочевидные фигуры. Почему же наш выбор именно таков и почему дискуссия называется «Свой среди чужих, чужой среди своих»?
Во-первых, сразу можно отметить следующее: все эти три автора так или иначе люди левых убеждений, не монархисты. Замятин родился в семье сельского священника (как ни странно, это питательная среда для последующего «хождения в революцию»), Анненков – в семье сосланных народовольцев. Ну а Виктор Серж, он же Виктор Кибальчич, и вовсе появился на свет в вынужденной эмиграции – родился эмигрантом, так сказать. Очень рано все трое идут в политику. В 1905 году Замятин уже сидел в тюрьме в Санкт-Петербурге за участие в народных волнениях. В том же году Юрий Анненков за свои острые карикатуры был с треском изгнан из государственной гимназии, и его отправили учиться в частную…
В. З.: А Виктор Серж в 1908 году уже с головой ушел в революционную деятельность и влился в группу анархистов.
Но не революционной борьбой они нам в первую очередь известны – дальше их деятельность шла, так сказать, по линии искусства. Первое произведение Замятина было опубликовано в 1908 году. Виктор Серж как писатель дебютировал в 1917 году. С Анненковым сложнее, его первые литературные опыты приходятся на 1919 год, но следует отметить, что он, конечно, и тогда был известен в первую очередь как первоклассный художник и график.
Общее для этих людей – еще и тот или иной опыт отсидки, заключения. Тяжелее всего, конечно, пришлось Сержу. Сначала он попал в парижскую тюрьму по знаменитому «Делу анархистов». А потом, в 1933 году, его ждали уже советские тюрьмы.
Наконец, нельзя не упомянуть и про их эмиграцию, поначалу неочевидную, непредопределенную, так как, о чем уже упоминалось, Замятин, Анненков и Серж, пусть и по-разному, но все-таки люди с левыми симпатиями. А по итогу все трое оказались за пределами России. В 1931 году Сталин выпустил за границу Замятина – после писем Замятина к вождю и хлопот со стороны Алексея Максимовича Горького. Еще раньше, в 1924 году, Анненков едет на биеннале в Венецию и не возвращается. Наконец, в 1936 году после длительной ссылки в Оренбурге Виктор Серж был из Советского Союза то ли выпущен, то ли выслан. За него тогда, говоря молодежным сленгом, вписались такие люди, как Ромен Роллан, Андре Жид и прочие мировые звезды. И Сталин был вынужден его выпустить.
Вот такие три человека – разные, но во многом и схожие. Все трое имели в «анамнезе» левые убеждения – социалистические, анархистские, коммунистические. И все трое в эмиграции оказались именно своими среди чужих и чужими среди своих. Не было для них нигде места. Белая эмиграция после Гражданской войны относилась к ним настороженно – для нее они были социалисты, коммунисты, анархисты, народники, эсеры, кто угодно, только не свои. А для коммунистов, для НКВД, для ГПУ они уже тоже были чужими. Тем более что ряд их публикаций имел характер в той или иной степени антисталинский, особенно у Виктора Сержа. Анненков очень долго поддерживал Советы, показывал свою лояльность. Замятин тоже до своей смерти в 1937 году был настроен к СССР достаточно доброжелательно.
Эта общая для них жизнь в положении своих среди чужих и чужих среди своих порождала тексты, которые, что несколько неожиданно, и сегодня не устарели. Их, к примеру, экранизируют. Кто сегодня, допустим, экранизирует Мережковского, Гиппиус, даже Бунина (кроме Никиты Михалкова)? А наших героев – вполне. Более того, у того же Замятина, например, заимствуют сюжеты, о чем мы еще поговорим.
И. Р.: И еще можно добавить пару моментов про общность. Из политического часто растет и художественное. И мне кажется, эти фигуры объединяются еще и тем, что они – в широком смысле модернисты. То есть при всем уважении опять-таки к Бунину, Шмелеву, Зайцеву или даже позднему Мережковскому, эти авторы больше все же традиционалисты – при некоторых несхожих стилистических моментах. А у наших героев – именно подчеркнутый модернизм. Плюс отчасти ориентация на фантастическое, футуристическое уэллсовского толка. Поэтические тексты того же Сержа очень новаторские, современные и по нынешним временам. Он при жизни пересекался с Беньямином, Сонтаг (один из последних ее текстов – предисловие к книге Сержа), это люди одного культурного поля. Когда сейчас у нас Ad Marginem издает Беньямина или Сонтаг, всегда кажется: как бы здесь был уместен и Серж!
Ну и Анненков, конечно, как живописец – авангардист в первую очередь. Но и по текстам тоже. Ведь одна из основных тенденций модернизма – это разрыв с традицией. И так получилось, что модернизм художественный и социализм политический некоторое время шли нога в ногу. И традиционалистам при всем трагизме их жизненных ситуации в каком-то смысле было проще. Все более-менее понятно: мир рушится, есть враг, есть наше правое дело. А у наших героев наоборот – их некоторые мечты о будущем в начале двадцатых скорее осуществлялись. А потом оказалось, что их мечта не совпадает с реальностью и новое – не такое новое, как казалось. И получается, что они как будто дважды даже чужие. Сначала чужие для традиционного, потом чужие для того, что получилось нового. И это их тоже объединяет.
Ну и еще одно – некоторая недооцененность этих авторов. Для широкого читателя Замятин – это один всем известный текст. Анненков вообще воспринимается в основном только как художник. Ну а Серж – скорее как автор собственной судьбы, как персонаж. Очень интересный, авантюрный, героический, но не как автор текстов. И вот эту небольшую несправедливость тоже хотелось бы сегодня отчасти осмыслить.
В. З.: Путь от социализма, от коммунизма начался у всех трех наших персонажей в Петрограде голодной зимой 1920 года. Есть три произведения, которые написаны буквально на одном и том же материале, в одни и те же дни и с похожими сюжетами.
Во-первых, это роман Виктора Сержа «Завоеванный город». Зима 1920 года, Юденич уже подходит к городу, голод, холод, разруха. Действие первой и последней глав романа происходит в Петроградской ЧК.
Дальше – маленький, но очень важный рассказ Замятина, который называется «Пещера». Там главные герои гибнут из-за того, что украли несколько поленьев у своих соседей этажом ниже, когда ходили к ним за водой.
И наконец, еще один текст – большой рассказ Анненкова, который называется «Домик на Пятой Рождественской». Там герой гибнет, когда приходит разделывать упавшую лошадь. Его подводит сердце – то ли инсульт, то ли инфаркт. Другой герой рассказа – сам домик на Пятой Рождественской.
Таким образом, эти три произведения написаны об одном и том же. Но если посыл Сержа в том, что все эти ужасы – это все-таки препятствия на пути к коммунизму, то у Замятина и Анненкова весь этот голод, все эти трупы, все эти расстрелы, все эти аресты – это как бы уход прежней жизни, уход прежних людей. И в какой-то степени конец старой России. Хочется обратить внимание и на то, что эти произведения выходили под псевдонимами. Замятин – «Михаил Платонов», Анненков – «Борис Тимирязев». И «Виктор Серж» – это тоже псевдоним, настоящая фамилия писателя – Кибальчич.
А с Анненковым как писателем была совершенно детективная история… Впрочем, полагаю, про Анненкова лучше всех расскажет Анна Кольдефи-Фокар, знавшая его лично.
А. К.-Ф.: Я тогда была студенткой, училась в Сорбонне и решила написать дипломную работу о творчестве Бориса Пильняка. Для меня это странно: сегодня во Франции о нем почти ничего нет. При этом Пильняк был очень известен до Второй мировой войны, но потом о нем забыли, как и забыли о Замятине. Это Михаил Яковлевич Геллер открыл нам всех этих писателей, когда стал работать в Сорбонне. У меня было очень мало материала. И я нашла один-единственный экземпляр книги портретов Анненкова, и там был портрет Пильняка.
Дома у меня читали «Русскую мысль». И я вдруг заметила, что Анненков пишет критику о выставках, о художественных выставках. Это было в 1971 году. Сегодня я бы, вероятно, не посмела, но тогда написала письмо Анненкову в «Русскую мысль», чтобы попросить его встретиться со мной, поговорить о Борисе Пильняке, и была уверена, что он не ответит. А он ответил – и довольно быстро. И он меня пригласил к себе в мастерскую. У него была замечательная мастерская на Монпарнасе. И что меня поразило: у него была мастерская, а наверху – мезонин, где были все его портреты, портреты писателей, которых он лично знал до эмиграции. А в центре был большой портрет Ахматовой – тот самый, известный портрет.
Анненков был тогда довольно одиноким человеком, и ему было интересно рассказывать о своей жизни. Так что в течение двух с чем-то лет я просто раз в неделю к нему приходила, и мы разговаривали. О его встречах, о революции, о его работе, о французском кино. Когда я сегодня вспоминаю об этом, меня поражает, что он мне никогда ничего не говорил о своих книгах. И уже после его смерти Михаил Геллер вдруг показал мне его автобиографический роман – «Повесть о пустяках», изданный под псевдонимом Тимирязев. Михаил Яковлевич спросил: «А вы знаете, кто это?» – «Нет, – говорю, – никогда не слышала». – «Это Анненков». А он мне при жизни ни слова об этом не говорил. Был один экземпляр в Тургеневской библиотеке в Париже, я его прочитала и перевела.
И. Р.: Кстати, по поводу трех названных выше текстов. Интересна вот какая общая деталь – там везде упоминаются дрова как примета времени, как важный символ и в то же время как что-то вполне осязаемое. Такой контрапункт. Можно даже исследование провести: «Семантика дров в революционной прозе». Можно вспомнить здесь и «Повесть о Сонечке» Цветаевой, и похожее на колено великана бревно у Маяковского.
Про анненковскую «Повесть о пустяках». Поначалу же никто не знал, чьему перу она принадлежит. Осоргин даже на полном серьезе предполагал, что это замятинский текст. И мне хотелось бы как раз поспрашивать про пересечение этих трех авторов как в реальной жизни, так и, может быть, стилистически.
В. З.: Тут нам помогут знаменитые портреты, написанные Анненковым. Взять, к примеру, портрет Марии Соколовской. Так вот, эту женщину любили одновременно и Замятин, и Анненков. Или есть еще потрясающий портрет Троцкого, инфантильного Троцкого, для которого (в смысле, портрета) Анненков сконструировал одежду, которая состояла из костюма летчика с рогами, очками и шлемом, какой-то чекистской куртки, каких-то кожаных штанов – это был портрет, с которым Анненкова выпустили на биеннале. И вот, говоря про общее между Замятиным и Анненковым, в первую очередь стоит сказать о том, что они постоянно помогали друг другу. Причем эта помощь была настолько сильная, что иногда даже вредила. Потому что когда Замятин был арестован в 1919 году, Анненков помогал вытаскивать его из тюрьмы, поскольку сам Анненков тогда был немного близок к власти. А когда Замятина вновь забрали в 1920 году, произошло обратное: усилия по его освобождению со стороны Анненкова привели к тому, что Замятина вычеркнули из списка пассажиров философского парохода. И он «завис» в Советском Союзе еще на девять лет.
Они помогали друг другу в России, они помогали и во Франции. Сохранилась их обширная переписка. В анненковском «Дневнике моих встреч» есть совершенно замечательный фрагмент – большое эссе о Замятине. А в замятинских «Лицах» есть эссе об Анненкове. Или взять знаменитый альбом Анненкова «Портреты», о котором говорила Анна. Там ведь есть глубочайшая методологическая вещь, посвященная приемам из художественного арсенала Замятина. То есть это были уважительные отношения равных, каждый из которых был в чем-то силен.
Несколько особняком здесь находился Виктор Серж, человек со сложной судьбой, которая швыряла его от анархизма к коммунизму и обратно. Он стоял у истоков создания Коминтерна – в тот момент, когда Замятин и Анненков, как и многие их современники, в революции уже сильно разочаровались.
Насколько разочаровались? Приведу пример. Когда Борис Савинков в апреле 1917 года приехал в Петроград, на Финляндском вокзале его встречал один человек. Это был Юрий Анненков, а рядом толпилось большое количество людей. Савинков описывает: «Я думал, что встречают меня, а потом какой-то лысый товарищ забрался на броневик, и Анненков говорит: “Нет, встречают какого-то товарища Ленина”».
Или еще одна интереснейшая история. Многие представляют себе штурм Зимнего по известной «документальной хронике», когда матросы бегут куда-то в двери Зимнего дворца, лезут на них, их раскрывают, кто-то пытается отстреливаться – и все, Зимний захвачен. Но эта хроника – чистейшей воды муляж, который к юбилею Октябрьской революции как сценарист художественно сконструировал как раз Анненков. Была массовка на 10 000 матросов, солдат, вооруженных рабочих. Все это было заснято. Это увидел Эйзенштейн – и после еще более красочно показал в фильме «Октябрь».
Если же вернуться к Савинкову, то Анненков несколько месяцев прятал у себя дома этого главного в то время врага советской власти. Причем портреты Савинкова были розданы в Петрограде всем чекистам, милиционерам и даже дворникам.
Очень серьезное, важное творческое пересечение между Сержем и Анненковым произошло в 1940 году – оба они в своих произведениях описали бегство людей из Парижа. Серж – в книге «Крушение», Анненков – в тексте «Побег от истории», который еще не издан на русском языке в современной орфографии. Там описаны те 12 дней, которые Анненков провел за рулем своего автомобиля, проехав 700 километров от Парижа до Гаскони. Спустя некоторое время он благополучно вернулся в Париж, где в военное время ставил спектакли и оперы, в том числе и русские – например, «Пиковую даму». Так вот, в описании бегства из Парижа Анненкова и Сержа по одним и тем же дорогам столько общего, что кажется, будто они видят друг друга из окон своих автомобилей. Тематических пересечений, в общем, было огромное количество. Были ли личные встречи? Надо копать дальше, надо выяснять.
Были еще и пересечения следующего уровня. Например, Оруэлл требовал хорошего, качественного издания на английском языке романа «Мы» и одновременно требовал хорошего издания на английском языке произведений Виктора Сержа.
И. Р.: Интересно. Любопытно, кстати, что свои лингвистические рассуждения о языке строгий стилист Замятин выносит за пределы своей антиутопии и публикует в виде отдельных статей, а несколько более темпераментный Оруэлл вплетает рассуждения про ангсоц в ткань «1984» отдельными главами, как это делал Толстой в «Войне и мире» со своей историософской концепцией.
И еще про стилистику – как раз про Замятина. У Солженицына в девяностые и начале нулевых выходил в «Новом мире» цикл эссе «Литературная коллекция» – о разных писателях. Там есть и про Замятина тоже. С одной стороны, Солженицын восхищается Замятиным как стилистом, особенно упирает на слово «синтаксис», ему нравится, что в языке Замятина нет ничего лишнего, все аккуратно и отточено. С другой стороны, Солженицын мягко пеняет Замятину за его пристрастие к темам духовного захолустья, за антитехницизм его ранних текстов. А заканчивает он свою статью так: мол, Замятиным восхищаюсь, но не испытываю к нему такого теплого, родного чувства, как к тому же Булгакову.
Слово «стилист» – это вообще постоянное слово в статьях о Замятине. Но это будто бы слово с двумя значениями уже. Одно – когда под «стилистом» подразумевается как раз эта отточенность и предельная аккуратность. Как у Флобера, когда каждое слово выверено. А второе значение – умение точно передавать некую чужую речь, надевать языковую маску. Как у Лескова. Кстати, тут тоже пересечение, ведь у Замятина пьеса «Блоха» в языковом плане еще более радикальная, чем лесковский оригинал. Замятину вообще как-то удавалось, особенно в ранней прозе, примерять абсолютно любые языковые маски. И при этом – с более позднего периода – уметь отсекать все лишнее и писать экономно, рачительно. До эмиграции его даже называли главным иностранцем советской прозы.
Еще один вопрос. Анненковский «Дневник моих встреч» – книга, написанная в невероятно популярном в то время жанре. Это жанр либо посмертных, либо эмигрантских портретных воспоминаний. Можно вспомнить горьковские «Силуэты» и эмигрантов – от Одоевцевой до Ходасевича. И у Анненкова и Замятина есть такие книги. И когда читаешь анненковские воспоминания о том, как он нюхал эфир с Гумилевым, выпивал с Есениным или разговаривал с Лениным, возникает странное чувство. А когда у Замятина появляется термин «синтетизм», а у Анненкова некий «автодидакт», поневоле вздрагиваешь и вспоминаешь модный нынче автофикшн. Так вот: где для них (и вообще) грань между документалистикой и вымыслом? И почему они обращаются именно к такому жанру?
В. З.: Особенность «Дневника моих встреч» Анненкова заключается в том, что, когда ему как художнику позировали Ленин, Троцкий, Гумилев, Ахматова и все-все остальные, он с ними беседовал. Он требовал, чтобы они раскрывались, не сидели молча, а разговаривали с ним. Да, он действительно человек, который разговаривал с Лениным, Троцким, Гумилевым и остальными. Но, например, он часто рассказывал о том, что родился в Петропавловске-Камчатском. Это правда… почти. Анненков родился в Петропавловске-Казахском. Не так романтично, не правда ли? Он позволяет себе мистифицировать читателей. Следовательно, возможно, он нюхал эфир с Гумилевым, а может, и не нюхал. А может, это вообще был «балтийский чай» – кто знает.
Здесь интересно другое: когда впервые читаешь «Дневник моих встреч», возникает чувство, что многое из этого уже откуда-то тебе знакомо. И действительно – поскольку в СССР эту книгу не издавали, многие авторы использовали его отдельные истории в своих текстах. А что-то вообще стало городским фольклором – народными легендами, байками.
И. Р.: Есть версия, что именно Замятин, во многом языкотворец, первым ввел в оборот слово «стопудово», воспринимающееся сейчас как сленговое. Тут бы я скорее поспорил – у Маяковского в дореволюционной поэме «Флейта-позвоночник» есть строчка «Как слоны стопудовыми играми довершали победу Пиррову». Впрочем, первенство здесь не столь важно. Тем более тот же Маяковский влиял тогда на многих и был знаком со всеми тремя нашими героями. На Сержа как на поэта и человека, который всегда был левее левого, влияние творчества Маяковского очевидно. А с Анненковым они общались нормально – два художника все-таки. В том же «Дневнике моих встреч» есть про их парижские встречи.
Наконец, очень перспективная тема «Замятин и Маяковский». У «Мы» и «Клопа» пересечений очень много – от споров о том, утопии это или антиутопии, до прозрачно-контролирующих декораций, от Зои Березкиной, у которой случился приступ древней болезни «острая влюбленность», до мотива усечения и образования души. Или все просто: футуристический технопозитивизм с его опасностями – всего лишь модная тема для двадцатых годов? Причем не только у нас, но и везде?
В. З.: Думаю, роман «Мы» после книг Уэллса – лучшее выражение той эпохи. Вы знаете, «Мы» – это наиболее популярный в мировой культуре роман именно советского писателя. То есть количество диссертаций и монографий, написанных во всем мире по роману «Мы», просто зашкаливает. Во всех учебных программах всех вузов он есть и сейчас, а в России – даже в средней школе.
Самый острый вопрос об антиутопиях, который постоянно обсуждается и в России, и за рубежом, – взаимоотношения Замятина, Хаксли и Оруэлла и взаимопересечения их главных текстов. Изучив массу источников, могу сказать, что наиболее распространенной точкой зрения считается следующая: Оруэлл читал Замятина, требовал полного качественного издания и называл его де-факто своим учителем. Хаксли не читал Замятина, но оба, и Замятин, и Хаксли, ходили в 1916 году на лекции русского философа, мистика Петра Успенского, поклонника Гаджиева. И какие-то общие смыслы и месседжи шли у обоих именно оттуда. Иногда попадаются и публикации в духе «позаимствовали, утащили все у нашего Замятина». Разумеется, это не так.
Но что интересно и показательно, так это отсутствие рукописи романа «Мы». Есть какие-то переводы, есть пересказы, а самой рукописи нет. И только в 2011 году появилось первое каноническое издание, которое близко к исходному. Но в целом такое ощущение, будто роман прилетел откуда-то из космоса. Получается прямо по тексту, где Интеграл, который строит главный герой, – это космический корабль, который должен улететь во Вселенную, в другие миры и к другим планетам. Еще есть такое парадоксальное, но интересное мнение (не буду называть автора), что в 1920 году в городе, где дома разбирали на дрова, а люди умирали и лежали на улицах рядом с дохлыми лошадьми, Замятин писал этот роман-антиутопию.
Или утопию, есть и такая точка зрения. Действительно, если вспоминать того же Виктора Сержа, который описывает голод и людоедство в 1930-е, то по сравнению с этими апокалиптическими картинами несвобода Замятина – это травоядная утопия.
Еще добавлю, что мир, описанный у Замятина, замечательно реализовался в Советском Союзе, в частности – в закрытых территориальных образованиях. Мне трижды удалось побывать в Арзамасе-16, в Сарове. Это как раз и есть этот мир, в котором все всегда одинаково и неизменно. Когда люди обеспечены необходимым и при этом создают что-то новое, это скорее утопия, а не антиутопия. А про что секс по розовым талончикам и прочее – это, вероятно, как бы некое продолжение идей 1920-х годов – концепция стакана воды и так далее. И в этом смысле, конечно, Замятин всегда живой. И роман его жив. Количество фантастических произведений, антиутопий, которые появились под влиянием его книги, просто невозможно исчислить.
Есть и серьезная отечественная традиция. Есть Стругацкие, которые явно развивались под некоторым влиянием Замятина, есть Иван Ефремов, который, судя по его текстам, вовсе не считал идеи Замятина антиутопическими – скорее, напротив, светлым будущим. И следовательно, через них замятинские идеи проникли и в произведения представителей позднесоветских поколений.
И. Р.: И еще о Серже. Понятное дело, что если просто пересказывать яркие страницы биографии Сержа, на это уйдет очень много времени. Но кое-что в любом случае хочется озвучить и прояснить. Мне очень понравились слова Гумилева про Сержа, которые воспроизводит в своих воспоминаниях сам Серж. Гумилев ему писал: «Я традиционалист, монархист, империалист, славист. Моя сущность истинно русская, сформированная православным христианством. Ваша сущность тоже истинно русская, но совершенно противоположная – спонтанная анархия, элементарная распущенность, беспорядочные убеждения. Я люблю все русское, даже то, с чем должен бороться, что представляете собой вы». Вот таким он виделся Гумилеву. А критик Владимир Бондаренко, который в 1991 году поспособствовал выходу книги «Дело Тулаева» на русском языке, напротив, пишет, что по типажу Серж – это такой Николай Островский. То есть пламенный революционер, который всегда был, что называется, левее левого. Потому интересно, какая из этих точек зрения ближе к действительности?
Ну и еще один любопытный нюанс. «Кибальчич» по-французски звучит как «Кибальчиш». Интересно, гайдаровский Мальчиш-Кибальчиш и собственно фигура Виктора Сержа как-то связаны между собой?
В. З.: Парижская полиция в протоколах именно «Кибальчишем» Сержа и называла. Но связь с Гайдаром здесь все-таки не очевидна.
А что касается фигуры самого Сержа… Вы знаете, Виктор Серж очень многолик. Меня потряс его роман «Крушение». Потому что это не просто картина исхода из Парижа. Это разноголосая сложная полифония: в романе действуют одновременно и русский революционер-эсер, который был красным комиссаром, а потом ушел в эмиграцию; и чекист, который в Испании занимался ликвидациями; и испанские интернационалисты; и немецкие коммунисты; и, наконец, очень много разных французов. Причем французы потрясающие – от хозяйки гостиницы, в которой расположен публичный дом, и бармена, которого взяли заложником, до хозяина угольной лавочки, который сам уходит в Сопротивление.
Когда читаешь этот роман Сержа, хочется сравнивать его с текстами Ильи Эренбурга – романами «Буря», «Падение Парижа» и другими того периода. Разница в том, что, когда читаешь Эренбурга, понимаешь, что этот текст был многократно отредактирован самим автором по соображениям самоцензуры. Например, у него коммунисты появляются там уже в июне 1940-го, как черт из табакерки. У Сержа же такого нет.
Траектория судьбы Сержа поражает. Он прошел путь от красного комиссара, создателя (вместе с Зиновьевым) Коминтерна – до политзаключенного, эмигранта, автора книги воспоминаний «От революции к тоталитаризму», автора пронзительного «Дела Тулаева» – романа, написанного задолго до книг Солженицына и Шаламова. В описании краха и падения героя, прежде верившего в дело коммунизма, а после угодившего под жернова системы, он опередил даже Артура Кестлера с его «Слепящей тьмой». Потому что он сам прошел через арест и ссылку и знал, о чем он пишет. Полагаю, многое про «Крушение» может добавить Юлия Гусева, переводчик почти всех его книг на русский язык.
Ю. Г.: Очень рада, что эта книга наконец пришла к российскому читателю, и надеюсь, что она вызовет интерес – как и другие произведения Сержа. Эта книга посвящена противостоянию человека и авторитаризма, противостоянию человека и войны. И конечно, посвящена оккупации, потому что она рассказывает о трагической странице в истории Франции, когда в 1940 году, после ожесточенных боев, Париж и почти вся страна были оккупированы нацистами. Оккупация продолжалась четыре года. И в этой тяжелой ситуации герои книги пытаются найти себя, пытаются определить свою позицию. Большинство из них понимает, что они слишком любят свою родину и не могут смириться с тем, что произошло, с тем, что она захвачена врагами. И герои приходят различными путями к Сопротивлению.
В принципе, Серж здесь снова раскрывает одну из основных тем своего творчества – противостояние человека авторитаризму, жестокости, войне. Хотя многие герои книги – пацифисты, они все равно впоследствии осознают необходимость борьбы. Поэтому я настоятельно советую вам ее прочитать и надеюсь, что она понравится вам и заставит о многом задуматься и многое осмыслить.
И. Р.: А если вернуться к Анненкову – правомерно ли нахождение его имени, известного художника, среди имен признанных писателей? Мало ли кто из художников или, допустим, ученых писал мемуары.
В. З.: Убедитесь сами, что правомерно. Прочтите Анненкова. Вы не пожалеете, потому что его произведения сильны и по языку, и по содержанию. Взять ту же историю с конкурсом на лучший рассказ, который выиграл никому не известный Борис Тимирязев. Вся русская эмиграция спорила: кто же это написал? Зощенко, Пильняк, Алексей Толстой, Замятин? Сразу было понятно всем, что это проза высочайшего качества.
Или «Повесть о пустяках». Это роман с ключом, который местами сложно дешифровать, а местами – вполне легко. Некоторые герои этой книги вбирают в себя черты лучших людей политической элиты, людей из мира искусства 1920-х. А в одном из героев можно опознать этакого клона Виктора Шкловского. «Повесть о пустяках» – роман вовсе не пустячный, он очень и очень непрост. Некоторые литературоведы, российские и зарубежные, ставят его где-то между романами Ильфа и Петрова и «Мастером и Маргаритой». Это очень серьезное произведение. И я жду, когда наши издатели обратят на него внимание, как и на прозу Анненкова вообще. А роман «Тяжести»? Это серьезная, глубокая, настоящая литература.
Еще хочу добавить, что Замятин и Анненков очень интересно представлены во французском кинематографе и театре. Место Анненкова в истории французского кино и театра и вовсе неоспоримо. В 1940–1960 годы он был не просто популярным художником, он создавал декорации, одевал тогдашних звезд. Невозможно перечислить всех известных режиссеров, с которыми он работал.
Что касается Замятина, то когда он вернулся в Париж, перед ним встал вопрос, чем заниматься, потому что работа в журналах и газетах белой эмиграции для него была недоступна. С гонорарами за издание книг в СССР тоже все было непросто. И тогда Замятин занялся театром и кино – и преуспел и в этом. Его пьеса «Блоха» по рассказу Лескова была поставлена в Париже и Брюсселе. Жаль, что Замятин так рано ушел – на пике, можно сказать.
И последнее. Хочется надеяться, что изучение жизни и творчества всех трех наших сегодняшних героев будет только углубляться. Велика роль и «мест гениев», где их помнят и изучают. Не повезло разве что Анненкову – с его биографическими метаниями между Петропавловском дальневосточным и Петропавловском казахстанским. Зато повезло Сержу – его не очень сейчас изучают в Брюсселе, где он родился, зато за него прочно взялся Оренбург. И в Тамбове пишутся статьи и монографии, посвященные Замятину, проходят конференции.
