Вальтер Шубарт: «Трагедия пророков заключается в том, что они, видя грядущее несчастье, не могут его предотвратить, а трагедия политиков – в том, что они не видят то несчастье, которое сами осуществляют»
Кирилл Привалов, главный редактор
Ни одна страна за всю многовековую историю человечества не облагалась таким числом ограничительных мер, как современная Россия. Однако кто выигрывает и кто в первую очередь проигрывает от более чем десяти тысяч (!) санкций, введенных против россиян? Вопрос более чем актуальный на фоне исторических реминисценций. Тем паче спустя 85 лет после создания Вальтером Шубартом удивительного трактата «Европа и душа Востока».
«Я увидел впервые эту книгу в конце тридцатых годов и сразу завелся: начал ее переводить», – рассказывал мне в Париже в конце восьмидесятых ВДП. Так в русской эмиграции называли Владимира Дмитриевича Поремского, глубокого мыслителя, человека трудной судьбы, много лет возглавлявшего Народно-трудовой союз русских солидаристов (НТС), самую активную организацию российских эмигрантов и их потомков.
«Я опасался подписать перевод Шубарта своей фамилией и выбрал псевдоним: В. Востоков, – продолжал Поремский. – Первые два издания были ротаторными, ни одна типография в оккупированной гитлеровцами Европе не взялась за издание “Европы и души Востока”. Почему? Да потому, что автор, философ и историк, женатый на русской дворянке немец из Риги, рисовал такие смелые исторические перспективы Европе и России, которые никак не устраивали Запад. Это, надо признаться, закончилось плохо для нас обоих. Вальтер Шубарт погиб в казахстанском Гулаге, а меня нацисты сослали в Заксенхаузен».
Желтая, выгоревшая от времени бумага, 125 страниц убористого шрифта. Пророческая инкунабула. В предисловии к первому русскому изданию Поремский, представившийся как В. Востоков, писал в 1943 году: «Хотя эта книга написана автором для целей “европейского самопознания путем контраста”, она прежде всего интересна для нас, русских, – в ней многие смогут почерпнуть необходимые сейчас, как никогда, духовные силы. Она позволяет найти ту твердую позицию, которую трудно отыскать в буре военных событий и разноречивых переживаемых нами чувств, сомнений, тревог. Найти эту твердую позицию можно лишь отталкиваясь в какой-то мере от суеты сегодняшнего дня и уходя в те высоты, откуда открываются не проблематические задания на день завтрашний, а широкие исторические перспективы».
Итак, в чем же дело? Что взрывоопасного было в этой книге. При чем тут «душа Востока»?
«Проблема Востока и Запада – это прежде всего проблема души, – считает Вальтер Шубарт. – Россия не стремится ни к завоеванию Запада, ни к обогащению за его счет… русская душа ощущает себя наиболее счастливой в состоянии самоотдачи и жертвенности». Европа же «никогда не претендовала на какую-либо миссию по отношению к России. В лучшем случае она жаждала экономических выгод, концессий».
«Мы живем в переходное время – и это делает его столь же подвижным, сколь и противоречивым, – определяет исторические рамки исследования Шубарт. – Наше время полно тоски, но полно и надежд, оно пронизано в одинаковой мере предопределениями и обетованиями. В течение нескольких десятилетий мы переживаем мощные потрясения, характерные для междувремения между угасающей и нарождающейся эпохой. А следовательно, на наших глазах умирает не раса и не культура, умирает эпоха».
И далее: «Опять Европа имеет две мысли: Россия и Контрреволюция (Фашизм). С 1914 года мы вошли в столетие западно-восточной войны. С этого времени становится все более и более ясным, что большие решения будут совершаться на Востоке и по воле Востока… Дело идет о мировом историческом столкновении между континентом Европы и континентом России, между западноевропейским и евразийским континентами. Россия так же, как и Индия и Китай, есть континент, насчитывающий ныне 169 национальностей и адептов всех мировых религий… Восточная граница Европы проходит по Висле, а не по Уралу; она протекает ныне так же, как и в Средние века, там, где остановился поток немецкой колонизации.
Русская национальная политика, не делающая различий между отдельными расами, народами и племенами, показывает, что Россия начинает чувствовать себя континентом…
Итак, имеются две политические тенденции, доминирующие в новой истории: одна из них стремится все больше и больше отделить Запад от Востока, другая же подготавливает… гибель Европы, которая не может так легко преодолеть кровавые потери смертоносных революций или войн, как на это способен неисчерпаемо плодовитый Восток. Как бы мы ни рассматривали нынешнее развитие – с точки зрения культуры или с точки зрения политики, – перед нами рисуется та же картина будущего: центр тяжести событий передвигается в восточном направлении.
…Мессианское мироощущение русских восходит к XVI столетию. Оно впервые появляется у религиозного писателя Филофея (он был старцем Спасо-Елеазаровского монастыря в Пскове). От него исходит учение о Москве как о Третьем Риме, призванном объединить в себе первый и второй Рим (Византию). Тут впервые мы наталкиваемся на особенность истинного мессианизма, отличающего его, по первому же взгляду, от империализма: мессианский человек объединяет разделенное, империалистический же разделяет связанное.
Филофей не учит тому, что Москва должна вытеснить Рим и Византию, их отменить или превзойти, он учит об их примиренном восприятии. Воля к примирению всегда сопровождала русский мессианизм».
Вальтер Шубарт противопоставляет два культурных архетипа, два разных типа человека – иоанновского и прометеевского (это соответственно – Россия и Запад): «Человек иоанновского типа обладает чутким различением добра и зла, он зорко подмечает несовершенство всех поступков, нравов и учреждений, никогда не удовлетворяясь ими и не переставая искать совершенного добра. Земные ценности он рассматривает как относительные и не возводит их в ранг “священных” принципов, а посему способен быстро пройти путь от, казалось бы, бескрайней покорности до самого необузданного и безграничного бунта».
Совсем другое дело – человек прометеевский. «Он воспринимает мир как хаос, который он должен организовать силой. Прометеевский человек полон жажды власти, он все дальше удаляется от духа и все глубже уходит в мир вещей». Тех же, кто не похож на него, стремится построить по собственному образу и подобию… Вот и получается противостояние совершенно разных добродетелей: терпимости и активности, гармонии и сенсации, раздумчивости и деятельности…
«Прометеевская культура покоится на числе – Галилей требовал измерить все, что измеримо, и попытаться сделать измеримым все, что им еще не является. Считать – значит делить. Статистика – есть подлинно европейская наука, русским она далека. Они не считают, они оценивают. Прометеевский человек есть человек части. Человек специальности. Он виртуозный знаток в узкой духовной области, в соседней области он безграмотен. Русский – человек универсального видения со всеми его достоинствами и недостатками. Он видит целое и от него часто ускользают отдельные особенности. Русские не могут делить, они не могут удовольствоваться частью. Они хотят все получить сразу, а если это невозможно, они не делают ничего и не имеют ничего…
Изначальный страх является тайным мотором прометеевской активности. Изначальное доверие – предпосылка русской созерцательности. Опасность для европейцев заключается в том, что они не могут ждать, опасность русских в том, что они ждут слишком много. Прастрах делает слишком поспешным, прадоверие – слишком медлительным. Там недостает терпения, здесь – решимости. Русские и европейцы обладают совершенно различным чувством времени.
…Русский переживает мир, исходя не из “Я” и не из “Ты”, а из “Мы”. Противоположение личностей не является для него чем-то основным. Со стихийной живостью он ощущает прежде всего неразделимое целое, в котором находятся все люди.
Чувство братства делает русскому жизнь много легче и выносимее, чем европейцу с его инстинктами борьбы, грабительства и конкуренции… Сколь братским является обычай называть друг друга не по титулам и званиям, а по имени и отчеству. Это признак подлинного и внутреннего демократизма…
Но я предвижу одно возражение: разве не было чувства братства и в Европе? Разве не принадлежит оно к идеалам французской революции? Да, но с чувством братства случилось то же, что и с идеями свободы, атеизма, социализма и либерализма – эти слова на Востоке не означают то же, что и на Западе. “Братство” 1789 года не было выражением органического братского чувства, а формулой для приведения к равенству внешних условий политической и общественной жизни. Это было еще раз равенство. И свобода не была стремлением за рамки личности, а освобождение в высшей степени индивидуалистической конкуренции при равных условиях. Это было равенство в третий раз. Между людьми не должно было быть больше внешних преград. Таково было общее значение свободы, равенства и братства.
…Со времен Петра I Россия, хотя и не без своей собственной вины, попала в процесс европейского саморазложения. Россия жадно схватила идеи Европы и в Советском Союзе довела их до крайних следствий, со всей силой русской неумеренности. Она раскрыла их внутреннюю невозможность и в таком виде – огромного увеличения – представила их на всеобщее обозрение. Но тем самым она их опровергла. Теперь начинается второй акт драмы. Открывается путь для разбуженных сил Востока.
Прометеевский человек начинает предчувствовать свою гибель. Он бежит от размышления, от тишины. Он бежит в опьянение, в удовольствие, в работу и в массы. Только бы не быть свободным, только бы не чувствовать ответственности. Лучше подчинение и порабощение! Он не только раб, но и хочет им быть. Он благодарен Цезарю, который вместе со свободой отнимает у него и муку собственного решения. Он целует кнут, который его хлещет. Такова сущность современного коллективизма…
Теперь так же, как зачастую это бывало и раньше, трагедия пророков заключается в том, что они, видя грядущее несчастье, не могут его предотвратить, а трагедия политиков – в том, что они не видят то несчастье, которое сами осуществляют. Бессильные пророки, не предвидящие короли! И в этом кроется глубокий смысл. Если бы предостерегающие голоса не наталкивались на глухоту, катастрофа, может быть, и не была бы столь неизбежна.
Россия не сегодняшняя, а грядущая есть то освежающее вино, которое может обновить иссякшую жизнь современного человечества. Европа – тот крепкий сосуд, в котором мы сможем сохранить вино. Без твердой, сдерживающей его формы оно разольется по земле, а без вина, его наполняющего, драгоценный кубок останется лишь пустой, холодной, лишенной назначения безделушкой.
Человечество сможет радостно утолить свою жажду лишь при наличии кубка и вина. Современная Европа – форма без жизни. Россия же – жизнь без формы… В обновлении человечества, связанном, вернее, совпадающем с задачей западно-восточного примирения, ударение должно делаться на русскую сторону, на сторону жизни, а не формы. Не европеец, а русский занимает ту основную позицию, с которой человек может оправдать свое извечное назначение. Русский направлен на абсолютное, на чувство всеобщности, на мессианскую душу. Поэтому и утверждаем мы с полной решительностью – в основных вопросах бытия европеец должен брать себе в пример русского, а не наоборот. Если же он хочет вернуться к вечным целям человека, он должен исповедовать русско-восточную оценку мира. В этом смысле Достоевский требовал, чтобы каждый человек стал прежде всего русским.
Представим себе еще раз: англичанин хочет видеть мир как фабрику, француз – как салон, немец – как казарму, а русский – как церковь. Англичанин жаждет прибыли, француз – славы, немец – власти, русский же – жертвы. Англичанин ждет от ближнего выгоды, француз хочет ему импонировать, немец – им командовать, и лишь русский не хочет ничего. Он не хочет превращать ближнего в средство. В этом суть русской идеи братства, и в этом заключается Евангелие будущего».
К этому, написанному восемь с половиной десятилетий назад, как мне кажется, вряд ли можно что-либо существенное добавить.
