Не было вчера возможности ни единой строчки записать. И сейчас пишу, дрожь в руке одолевая. Дрожь эту объясню позже. Начну запись от пробуждения вчерашнего.
Снились нам кошмары, каждый час пробуждение случалось в бредовости. Проспали. Одевались спешно.
Глаз мой отек от укуса комариного – веко разбухло. Боли не было, однако неудобство вышло явное.
Дождь к утру стих, но влажность чрезвычайной оставалась. Приготовили мы для быстрого доступа дождевики и вещи шерстяные.
Вышли с опозданием в двадцать минут – без завтрака и умываний.
Водитель назвался Кармой. Хорошее имя. Был он мал, жилист, улыбчив.
Джип мы наняли еще вчера; условились в два дня подняться до Леха. Плату сторговали до 6300 рублей. Возможности были иные – общий джип (2300 рублей на двоих), автобус малый (1150) и автобус рейсовый; но предпочли мы свободу иметь в остановках, в движении.
Пятьсот километров пути начались для нас, несмотря ни на что, бодростью – ждали перевалов интересных, сел горных.
Облака густые по холмам кочевали. Дорога бугристой была, трясучей; ее рассекали речки дождевые. Камни, метра по три в обхвате, лежали под склоном, на обочине; водитель поглядывал вверх, на гору, а там скалы навесные обещали от себя опасность неудачливым путешественникам.
Русла сухие встречались от рек широких; по ним мосты кореженные лежали – массивные, железные, проломленные валунами.
Разглядывали все по сумеречности утренней. Рассвело до ясности лишь через час – увидели мы зигзаги дорожные, по склону уложенные, и разрезающие их полосы могучих труб.
Однако вскоре рассвет утих – поднялись мы в облако. Обзор мутным стал; дорога лоскутами шла короткими. Когда попадали мы в ветром расчищенные повороты, видели, что обрыв под нами молоком залит, из него елки едва различимые стоят.
Водитель включил прочтение мантр под музыку. Слушаем монотонное «Ом мани падме хум». Березы – белые, здесь непривычные. Ослы большеголовые. Коровы с мохнатыми хвостами. Грузовик, в кювет опрокинутый. Мгла. Серые обломки камней.
Дорога разломана, размыта, а вокруг все бело. Холод задувает – сижу в шапке шерстяной. Мотор гудит, пахнет лесом, влагой. В груди – слабость. Будто захватило мне дух и не отпускает уже больше получаса. Что-то перышком выхолаживает легкие.
Скалы острят из тумана. Шумят водопады. Глухие фары встречных машин.
Поднявшись окончательно из облака, смотрели мы теперь на то, как растекается оно по склонам, расщелинам. Будто лавина – мягкая, медленная.
Остановка первая рассчитана была краткой, но по увлеченности моей продлилась полтора часа, закончилась криками.
Не желая завтракать, отбежал я к хижинам (устроено здесь малое селение) – искал вид хороший для фотографий. Для вида лучшего подняться пришлось на холм, и в движении этом я резвость ощутил – пропала слабость, холод из груди вышел. От холма разглядел я вдали (по склону) обрыв и утес – в обрыв выдающийся, над лесом нависающий. Соблазн спуститься. Минута сомнений – и бросился я вниз, скользя по траве мокрой, землю рыхлую обваливая. Перепрыгивал с камня на камень, речку вброд перебегал, болотце мелкое вытаптывал. Непрестанное движение. Тепло в мышцах. Живые ноги. Живое дыхание, в нем – смех. Мне хорошо. Долго так бежал – в довольстве необычайном, которое усилилось, едва остановился я на краю утеса заветного и горы ближние смог обозреть.
Широко дышу, здоровая грудь, живот, чресла. Сознательность подлинная возможна при теле здоровом; боли, слабость опьяняют. Тело должно быть трезвым от болезней. Калокагатия.
Взглянул на телефон – узнал, что бег мой был получасовым. Обо мне могли беспокоиться, однако не хотел я торопиться от вида полученного.
Сидел в созерцании, мыслями себя не тревожил. Следил за тем, как облако поднимается в гору, обзор закрывает низину и дорогу, по которой мы не так давно ехали.
Задумал наконец возвратиться и удивился тому, какая в теле звучит немощь. Ноги мои готовы были к быстрому подъему, но не мог я надышаться вдоволь, поэтому останавливался часто. Восход по влажности вышел тяжким.
Вскоре звонок мне был с номера неизвестного. Оля. Узнал я позже, что спросить ей пришлось три телефона, прежде чем нашелся сеть улавливающий. Сказала она в спешности, что обо мне тут крик от водителя. Через тридцать минут закроют выезд на перевал – торопиться нужно. Прогулка моя протянулась уже в час двадцать минут.
Я пробовал бежать вверх, но останавливался в одышке. Можно ли поспеть? Можно ли здесь подниматься быстрым шагом? Почему недостает дыхания? Твердил я себе поговорку свою: «Пока не упал – можешь», – и шел. Дышал ртом распахнутым, горло холодил. Когда уставал шагать вверх напрямик, бежать принимался по диагонали – зигзагами.
Тело в мягкости, бесчувственности было, когда увидел я холм, с которого бег свой начинал. Тут встретили меня жители местные, водителем на поиски взбудораженные.
Шлагбаум к моему возвращению был опущен, но Карма заранее выкатил джип вперед – с военными о скором отъезде условился.
Крик был к моему приходу, негодование. Грозился водитель в Манали вернуться, но потом утихомирился. Выехали к перевалу. Дорога здесь опасная была, и перекрывали ее в наступлении облака – того, чьим движением я наслаждался с утеса.
Карма еще оттого возмущался, что пропустили мы грузовики тяжелые. В своем возмущении он оказался прав – одна из этих машин увязла крепко в грязи дорожной; простой был в двадцать минут.
Скользкая, узкая, изрытая колесами дорога. Подле нее – грязные, будто закоптелые снежники. Видно, как на поворотах впереди нас кренятся, раскачиваются к обрыву грузовики – будто игрушечные, легкие.
Тряска постоянная – если не держаться, голову разобьешь о потолок; устают руки.
Дорога все чаще взрыта ручьями. По кювету разбросаны строительные сетки, арматура. Краткими полосками попадается асфальт – шум стихает до шелеста, но вскоре возобновляется в прежней громкости.
Мантры водителя оказались диковинно перемешаны с песнями Red Hot Chilly Peppers, Beatles, Limp Bizkit.
Когда вышел я из машины на перевале Рохтанг Ла (высота – 3980 метров над уровнем моря), хмель в теле ощутил явный. Не было твердости в ногах, сердце холодное стучало неровно. Не понимал я, от пробежки недавней чувства такие получились или же от подъема резкого в два километра (Манали на высоте 2000 метров расположен). Холод. Заматываемся шарфами, выдыхаем пар.
Дорога вниз от перевала виделась сверху извитой лентой гимнастки. К селу Танди изменилось все необычайно. Здесь, в долине, была жара. Горячий песок. Галечная пустыня. Пришлось раздеться до футболок.
Чаще встречались стада овец, коз; вновь увидели мосты порушенные, а в стороне – новые, им взамен протянутые.
Ехали мы по ущелью, вдоль реки мутной, будто из масала-чая налитой. По склонам гор виднелись лоскуты пашен.
К одному из святилищ водитель наш положил 10 рупий (6 рублей), надеясь взносом таким безопасную дорогу себе вымолить.
Горы здесь ребром стоят – обсыпанные, пустынные; шапки у них – от снега черного (из-под него водопады хлещут); и бородавками сереют худые останцы.
Останавливались мы часто из-за ремонта дорожного, и дышать должны были пылью густой. Не было тут свежести прохладной – только клубы песка. Не верилось, что зимой снегом укрыты эти проезды и движение всякое прекращается. Только летом доступен Лех машинам; в прочее время дороги (одна – из Шринагара, другая – из Манали) перекрыты.
Дальше был запыленный Кейлонг – малый городишко, жители которого в тряпье укутаны (в спасение от пыли вездесущей). Я и сам повязал себе на лицо тряпку; горло тем не менее иссушилось, на зубах хрустел песок.
Лысые, мертвенные горы. Ничем не прикрытое солнце. Насыщенное синевой небо; облака – крепкие, упругие, словно белок, выбившийся из треснувшего при кипячении яйца.
Чайные домики встречаются – для отдыха путников. Заносит их пылью. Хозяева поливают порог речной водой и тем спасаются.
Веко мое вздулось еще больше, но боли в нем по-прежнему нет.
Дорога узкая; порой по десять минут плестись нужно за грузовиком, черные клубы от него вдыхая.
К новому перевалу опять схолодилось. Надели мы все шерстяное. Слабость повторилась. Перевал Баралач Ла – 4253 метра. Мороз в теле колючий. Ноги сжались, заледенели, как будто затекли, но так, что ни одним движением их не расшевелить, и длилось чувство такое полтора часа. Чудилось мне, что зарядка телу необходима – пустить кровь по венам. От такой глупости задумал я отжиматься на перевале. Лучше не стало; дыхание теперь надолго одышкой обратилось. Зрачки у меня, как у Оли, в крупинку пшена стянулись; по белкам сосуды красные разошлись.
Шатало меня в шаге. Руки подсохли, кисти сморщились, ладони побелели.
Наконец, еще засветло (к 17:00), доехали мы до стоянки ночной – палаточного лагеря близ села Сарчу. Удобствами здесь были – свет от радиатора, кухня полевая. Соседями оказались семеро японцев. Палатка двухместная – 1150 рублей.
Тихо здесь в окружении скал желтых. Место – высокогорное (4235 метров), и ждали мы слабость, но ее не было. Мы в бодрости находились и вечер этот отдыху отдать не желали. При солнце для вида хорошего взобрались на холм ближайший – курумом из камней острых обсыпанный.
Глаз мой болен был по-прежнему (не удавалось ни жмуриться, ни моргать), и казалось это единственным недостатком к нашей радости. Нравилось мне это место, и дивиться нужно было новому лику, увиденному от Индии в нашем путешествии.
На холме соседнем собраны три обо́. Оля предложила оставить о себе такой же мегалит; я согласился и надумал сделать его самым высоким. Так началась часовая работа, в которой мы поднимали валуны, оббивали пластины до нужной формы. Оля кратким трудом утомилась, села в сторонке.
Солнце утянулось за горы, когда я закончил наш обо. Оля в дыхании чрезмерном вниз по куруму пошла. Остановилась. Пошатнулась. Расставила руки. В напряжении особом села. Прошептала, что дальше идти не может. Сказывалась высота. Лицо Олино выцвело. Губы бледные ссохлись. Глаза беспокойные были. Я уговаривал встать – спуститься к лагерю и там уж отдохнуть, однако Оля противилась. Сидела недвижно. Минутой позже разрезало ее рвотой обильной – едва успел я придержать косу, затем и все тело, подавшееся к камням острым. Мертвенные руки, лицо.
Запах недопереваренной пищи.
Возвращение в лагерь было получасовым. Положил я локоть Олин себе на шею, обнял ее – неспешно вел вниз. Сыпались из-под шагов наших камни. Несколько раз соскальзывала Оля – целиком на мне повисала; благодарил я крепость, цепкость сандалий своих. Трудность наибольшая была, когда с валунов больших спускаться приходилось. Оля шла молча; терпела, натужив лицо. Изредка только предупреждала, что близок обморок.
Обморока, однако, не случилось. Сошли мы до площадки земляной, где не было уже опасности от камней; там остановились для отдыха.
После отдыха пятиминутного убедил я Олю идти дальше. Вставать нужно не спеша, чтобы не пустить по телу кровь излишне быстрым ходом. Для начала вытянуть по земле ноги (расслабить от затекания); подогнуть их вновь и приподняться, оставшись при этом согнутым вперед; выждав несколько мгновений, можно наконец выпрямиться.
Перед лагерем рвота повторилась.
К палатке шли мы под руку – не хотела Оля, чтобы увидел кто-то слабость ее, потому отказалась вновь опереться на мои плечи, положить на шею локоть.
Вскоре услышал я от хозяина лагерного, что тошнота сильная была у двух японцев. Так худо было им, что их товарищи потребовали возвращения спешного в Манали. Проводник, нанятый ими для Ладакха, уговорил ночь выждать – объяснил особенности акклиматизации.
Оля чуть оправилась, вышла ужинать – в полевую столовую, организованную в одной из палаток. Во мне все крепким оставалось, только голова утяжелилась. Избавления от тяжести этой ждал я во сне ночном. За ужином разговор с проводниками вышел о Путине, о Медведеве, об убийстве сикхами Индиры Ганди, об индийских политиках.
Спать надлежало без отлагательств. Назавтра отъезд ожидался в шесть утра. Впереди – еще 250 километров горных дорог, а первым перевалом нам ожидался Лачунг Ла (5065 метров).
Тихо было и холодно. Оделись мы в шерстяное, в спальники застегнулись, одеялами толстыми укрылись – словно шинелью (их бесплатно выдавали в каждую палатку). Оля в слабости лежала; нужно было ее укутать. Несмотря на обилие вещей теплых, было нам знобливо. Торопился я заснуть, не умея предугадать, что кошмаром окажется эта ночь.
…Тысячу гвоздей вбила мне в голову ночевка в Сарчу. Стонал я, вздергивался. Сна не было. Было метание. Бред. Слабость. И по голове монотонно молот ударял. Дыхание сбивалось, сердце ритм теряло. Запыхавшись, подняться я хотел, но движением любым боль головную усугублял; потому мертвенно лежать старался.
Забывшись, снов не видел. Очнувшись, не верил, что забывался, и только по часам понимал, что забытье действительно было.
Голова ширилась красным тяжелым шаром. И гвозди – один за другим – в такт сердцебиению втискивались мне в макушку: каждый – в три удара, по самую шляпку: раз, два, три-и; раз, два, три-и…
Боялся я глотать таблетку – не знал, как подействует она на высоте горной. Уверен был, что если боль она отяготит, то кровью все окончится.
Жар сменялся холодом. Я сбрасывал одеяла, расстегивал спальник, снимал свитер шерстяной – чтобы через двадцать минут возвратить все в прежнее положение. Потел, дрожал.
В груди – темное присутствие тошноты. Думал о ведре. Знал, что не успею к нему подняться. Нельзя запачкать спальник.
Все затекает, немеет, пульсирует.
Если долго в положении одном лежать, голова утихает постепенно до редких гулких ударов. Но даже малая подвижность возвращает разом все боли.
Из забытья пробуждался я нередко от шепотов долгих: «Же-ня. Же-ня». Тряс я Олю, чтобы узнать, к чему такие шутки, но отвечала она в слабости, что не понимает, о каких шепотах я спрашиваю.
Дыхание – пустое, затяжное, глубокое.
Решился таблетку проглотить – обезболивающую. Боялся худшего, но в мучениях таких не мог не рискнуть.
Помогло.
Удары ослабли. Сознание прояснилось, и первой мыслью было то, что ни разу – вечером и ночью – мы с Олей не зевнули, не потянулись, пусть бы сонливость на груди лежала грузная.
Неужто можно в болях постоянных осознанность сохранить? Сколь сильным должен быть ум для усердия такого! Ведь мысли все к страданиям стягиваются физическим. Это подобно тому, чтобы при сирене пожарной книги читать. Я признал себя счастливым после размышлений подобных, ведь могу почти без оговорок сознание свое в трезвости содержать – не опьяненным ни алкоголем, ни похотью, ни болями. Краткие исключения лишь подтверждают мне радость крепкого сознания (по меньшей мере к крепости приближающегося).
Так думал я, а тело расплющивалось, придавливалось, в скалах утопало. Нужно было валуны для обо таскать! И такие непременно, чтобы мегалит наш наивысшим получился…
Сознание проржавело музыкой вчерашних дней. Монотонно куплеты повторялись, смешивались. Вновь признал я, что мелодии сознание засоряют. Худшим примером к тому – мантры водителя. Однообразным долблением опустошают они ум от пестрых свободных мыслей. Как завывания племенные, как молитвы религий – осознанности они вредят. Нет во мне простора для размышлений, когда заполнен ум тюками пустозвучия. Как не могу я писать под музыку, как в размышлениях к тишине иду, так и в прочей жизни хочу лишить себя липкости мелодий, а липучесть у них особенная. Все к одному – алкоголь, музыка, вожделение… Не могу я уши свои укротить до глухоты выборочной, а потому должен не просто музыки лишиться, но – выучиться не воспринимать ее. Слишком дорожу трезвостью ума, чтобы ослаблять ее развлечениями подобными.
Так думал я, а зубы скрежетали, будто со стороны задней песком присыпаны были.
Жажда со мной случалась странная. Пить хотел нестерпимо, горло в сухости сжималось. Но двух глотков из бутылки довольно было для утоления…
Наконец рассвело. Встал я, и неожиданно боли все изошли. Будто не было ничего. Не ждал я диковинности такой. В голове лишь тяжесть малая сохранилась.
Осторожная зарядка бодрость вернула, и был доволен я чувствами своими, пусть руки оставались в неприметной дрожи.
Завтракать мы не хотели. В 7:15 выехали к перевалу Ла-чунг Ла (5065 метров).
Из-за болей головных о Дневнике я не вспоминал. Не было во мне сил даже для короткой записи. Воля нужна великая, чтобы работать вопреки мучениям физическим. Уверен, я нашел бы ее, если б обречен был до конца дней мучиться головой. Нужно только придумать положение верное, в котором пульсация височная стихает; сжать зубы и – упаковывать настойчиво мысли пудовые в обертку слов. Вспоминаю Франца Кафку. В дневниках указывал он на длительные, глубокие головные боли; порой удавалось ему работать им вопреки – шершавыми ночами, в близости безумия и смерти. «Записи о путешествии сделал в другой тетради. Вещи, над которыми я начал работать, не удались. Я не сдаюсь, несмотря на бессонницу, головную боль, общую слабость. Но мне понадобилось собрать все свои последние силы», – слова эти, прочитанные лет в пятнадцать, вдохновили меня жить и работать вопреки всему.
Шум мотора. Мантры водителя. Я веселил себя, на сурков полноватых поглядывая, – выходили они к дороге, вставали на лапки задние, мордочкой вели. В каньоны широкие вглядывался. Изо рта поутру шел пар. Горы здесь диковинные. Бордово-коричневые, с полосками зеленого; все в подтеках, разводах, будто игрушка перед нами выставлена – рамка настольная с песком перетекающим и маслом – размера громадного; Шива перевернул ее однажды, песок натек весь вниз, горы из себя сложив, и нужно теперь перевернуть рамку обратно…Дорога продолжалась вдоль реки; по берегу высились башни желтые – песчаные останцы, крепости природные с разнообразием пещер, обмывов, навесов.
Все чаще встречались военные лагеря. Зеленые казармы, автомобили, площадки вертолетные, антенны.
К перевалу очередному боли не повторились, но глаза отяжелели, покраснели. Два ядра, не способные смотреть, только – поглядывать.
От спуска видно было, что гора петлями одной дороги изрисована; были они столь частыми и путаными, что чудилось, будто дорог тут несколько.
Повторилась жара. В отстранении следил я за тем, как по узине, вблизи от обрыва, обгоняем мы грузовики – с криком непрестанного гудка.
В прогулке по селу Панг (4630 метров) я чувствовал хмель, но сознание было крепким. Этому можно было радоваться.
Сейчас все поселения оказывались палаточными или барачными (в десять-двадцать бараков). В Панге встретился отель, тоже палаточный.
Ехали мы в тряске вдоль громадин – скал сыпучих, по долине желтой. Тело сократить стремилось всякое движение.
Мертво здесь все. Пустыня. Степь. Только колючие кусты зеленеют. Пыль, песок, камни. Закутанные в тряпье рабочие плавят в канистрах битум – мешают его с галькой, выкладывают на дорогу. Техники рабочей мало. Кювет кирками бьют.
По дороге этой в Лех едут мотоциклы и велосипедисты – поклажей груженные; автобусы, минивэны, джипы. А дорога убогая, хилая…
На перевале Тангланг Ла (5360 метров – второй по высоте в мире среди дорожных перевалов) голова моя шариком красным обратилась; вновь пришлось таблетку глотать. Опечалился я такой слабости тела своего.
Тряска продолжилась, и было это безумием.
Оставались мы с Олей без еды со вчерашнего вечера, но голода не знали.
Все успокоилось за пятьдесят километров до Леха. Появился асфальт; местами обозначилась разделительная полоса – предзнаменование цивилизации человеческой в этих пустынных краях.
Поселки крупнее стали (обставленные зеленью, со святилищами). Военные базы показывали теперь большее оснащение.
Миновав храмы, ступы древние, монастыри, въехали мы в Лех (3505 метров над уровнем моря). Так, к вечеру окончилась поездка наша из Манали.
Отдых мы придумали в прогулке краткой, в ужине. После этого задумали спать. Несмотря на дрожь малую в руках, чувствую себя хорошо и сна жду хорошего.
Гостиницу мы выбрали вблизи от центра, с номерами за 1150 рублей; вода горячая, кровать широкая, занавески оранжевые. В холле гордостью главной фотографии висели хозяина гостиницы с актерами известными (американскими, французскими, немецкими).
Высказал я все, что по силам было; за два дня выписался. Теперь – сон.
Автор: Евгений Рудашевский
