Предлагаем вниманию читателей выборку из вышедшего в Издательском центре «Азбуковник» сборника рассказов Владимира Александровича Титова
Заря над океаном
Дверной замок щелкнул, как по лбу: ключи остались в квартире.
Каждое утро я выходил в ближайший магазинчик на углу соседнего блока взять молока и булку на завтрак. В любое время дня, в тесном помещеньице магазинчика на перевернутом ящике сидела толстуха, болтая непонятно с кем. Продавщица за прилавком не обращала на нее никакого внимания, редкие покупатели, не задерживаясь, проходили мимо. Видимо, разговор ее был с человечеством вообще.
Смысла идти за молоком теперь не было. Месяца полтора назад ближайший человек в этом городе – Ситников – устроил меня в квартире, принадлежавшей (и теперь пустующей) его друзьям и соседям. Накануне они – пара, муж с женой – пригласили меня ехать с ними на weekend к ним на дачу в ста километрах от Нью-Йорка. Я отказался – дел по горло. Положение глупейшее: сегодня суббота, хозяева вернутся в понедельник. В кармане три долларовых бумажки с мелочью. Что ж, зовет, стало быть, давнишнее желание съездить на океан, искупаться. Жара в Нью-Йорке установилась с начала мая, и к исходу месяца я уже изнывал от жары.
Кони-Айланд: широкая песчаная полоса, океанский простор, орущие жадные бакланы. Космическим кораблем на пустынном берегу – огромное безучастное колесо с висящими люльками.
Вообще-то, я собирался на Брайтон-Бич, но загляделся из поезда на этот берег и вышел чуть раньше. Выбрался из сабвея и зашагал по песчаному берегу. И тут удивление: на горячем песке, на другой стороне планеты, кучками, такие же точно, как в деревне у нас, полевые ромашки. Мелкие, дрожащие лепесточки с наивными желтыми сердечками. Не знаю, зачем стал рвать их, рассматривать в упор, вдыхать горьковатый их запах. Ромашковый букет в руке на фоне океана удивлял больше, чем увиденный впервые лес нью-йоркских небоскребов, – те казались органичнее.
Через пару часов дозвонился-таки до Ситникова.
– Приходите, конечно, жду.
Ситников – человек своеобычный, даже с самыми близкими друзьями он на Вы. Образ жизни, устройство быта – все на особый манер. Квартира из трех комнат (если считать с кухней) завалена, нет, забита плотно до потолка не пойми чем. Входная дверь, открываясь, показывала лишь узкую щель, такую, что, будучи довольно худым, Ситников прямо на лестнице раздевался почти до ноля и боком протискивался в этот проем.
Внутри – лаз (именно лаз, так как на метр от пола также был завален), как трещина в скале. Он вел в образовавшуюся пещеру – спальное место.
То есть я не рассчитывал найти там место ночлега, но он мог куда-то пристроить. Была и другая мысль, главная. Квартира, в которой я жил, находилась на первом этаже. В квартире были традиционно американские окна, двигающиеся вверх-вниз. Одно окно было подпорчено, ходило туго, со скрежетом, до конца не закрывалось, оставляя щель примерно с палец. Можно было подцепить чем-то с улицы, ломиком, скажем, и поднять окно.
Выслушав мой план, по-деловому взвесив ситуацию, Ситников выдал полную экипировку: маленький ломик, клещи.
– Клещи-то зачем?
– А вдруг гвозди…
Две разные отвертки, молоток.
– А теперь, Вовочка, слушайте: ваша задача, когда вы влезете в окно… Где у вас документы лежат? От окна далеко?
– Нет, близок.
– Так, ваша задача опередить полицейских. Даже когда они схватят вас за ноги, вы должны брыкаться, кусаться, любыми путями добраться до вашей сумки и паспорт им прямо в нос, прежде чем они вас поволокут обратно.
Я аж вспотел:
– А при чем тут полиция? Почему вы думаете, что меня будут ловить?
– А как же… это уж обязательно. И ловить будут, и поймают. Вы только к окну пристроитесь, как все соседи, увидав вас, кинутся звонить в полицию. И полиция явится мгновенно. Главное, успеть, успеть. Не даться им на полпути.
– Зачем же вы мне все это даете, инструменты эти, раз вы уверены, что меня поймают?
– Поймают, да. Но ведь в окно-то лезть надо. – И сунул мне в нагрудный кармашек пятидесятидолларовую бумажку.
– А это зачем, деньги?
– Ну, в тюрьме там, знаете, пригодятся…
Но вышло вот как. Подцепить ломом раму оказалось не так просто: окно от земли начиналось на уровне моего носа и поднять его не удавалось никак – не хватало упора. Я вернулся к Ситникову.
– Вовочка, да я вас устрою наилучшим образом, – встретил меня Ситников.
Квартира его была на верхнем шестом этаже. Где-то для своих, неизвестно каких целей подцепил он ключи от входа на крышу. Крадучись пробрались мы наверх.
Нью-йоркские крыши… Явление. Плоские, с низенькими бортами, густо залитые смолой. На крышах устраивают шумные пьянки, рекламные фотосессии, случаются и деловые «пати»; на крыше можно увидеть дощатый забор, увитый колючкой, наспех слепленные сараи и вполне капитальный домик – самострой; огородик с цветущей картошкой, чахлые кудрявые березки и черт знает что еще…
Владимир Титов… Кто он? Художник? Писатель? Путешественник? Русский бывалый мужик? Думаю, что у него нет личин, есть одно лицо. Лицо свое он не потерял, пронеся через жизнь, что дано избранным. Цену за свою свободу он заплатил большую: дорого давались картины, разошедшиеся по всему миру, а его рассказы, скорее всего, можно отнести к редкому жанру «титки»: это такие небольшие по формату повествования, близкие к устному жанру, что-то промежуточное между фольклором и современной прозой. «Титки» еще и потому, что приятели зовут его Титом, а сам он порой подписывает свои работы Tit.
Владимир Александрович родился в 1950 году в Москве, учился в художественной школе, затем в Московском полиграфическом институте. В 1972–1974 годах посещал студию Василия Ситникова, который называл его своим лучшим учеником. В 1982 году эмигрировал во Францию. Участник многих групповых выставок художников-нонконформистов. Его персональные выставки проходили в Берлине, Париже, Вашингтоне, Москве, Санкт-Петербурге. В настоящее время живет в Париже и Москве, а летом – в деревне Матюшино.
В арабесках Титова запечатлены страницы жизни замечательных художников: Василия Ситникова (1915–1987), Владимира Пятницкого (1938–1978), Виктора Романова-Михайлова (1930–1997) и Анатолия Зверева (1931–1986). Но часть – не целое, и чем закончились эти истории, тебе, читатель, проще будет узнать из книг Владимира Титова.
Алексей Шульгин
По-цыгански, как в поле под звездами, расстелил я постель и уснул в ту же минуту. Это была первая за месяц ночь полноценного сна, когда проснулся не от удушья, разбитый, с чугунной головой, мокрой подушкой, – без борьбы до самого утра с духотой, цепляясь за выскальзывающий сон.
Проснулся, казалось, на росистом лугу. Дохнуло забытой уже утренней прохладой. И даже легкий совсем ветерок тронул недвижимый воздух.
А из-за океана рвалось меж громадин торчащих строений, лезло, резало лучами, бросая вокруг черные тени, поднималось СОЛНЦЕ.
Ситников
Ситников не укладывался ни в какие общепринятые рамки ни внешним видом, ни поведением, ни восприятием окружающего. Ситников – это аномальное явление. И вот когда это явление вклинивается во вялую аморфную серую массу… Представьте, когда этакое входит в вагон московской электрички… Ситников – это перманентное театральное представление.
Во-первых, внешность. Немолодой уже человек (седая борода) спортивного сложения, быстрый как вихрь, в солдатских сапогах, спортивных штанах и майке. Для особо торжественных случаев – майка красная, вся в дырах, как решето, а на животе дыра размером в ладонь скреплена булавкой. Зимой сверху того же самого одевалась ватная телогрейка, на голове (если мороз ниже 20 градусов) – заячья шапка, вывернутая наизнанку («Голове ведь приятнее, когда мех внутри и черт знает, почему всегда делают наоборот»). А рядом в длинной белоснежной шубе семенит, едва поспевая, стройная и юная красавица-жена.
В магазине толстухи из молочно-колбасного отдела на время бросают работу; удивленно и восторженно разглядывают необычного покупателя.
В советские времена масло продавали на развес: стояли на прилавках такие кубики полуметровые – масло «Вологодское», масло «Крестьянское», масло шоколадное, и от них резали необходимые куски. Ситников брал в кассе чек на килограмм масла и той, что хозяйничает за прилавком, говорил: «Мне, пожалуйста, двести грамм, но из середины!» Продавщица сначала не понимала, затем таращила глаза, потом брала свой инструмент и сначала разрезала весь этот кубик и уж потом сложными маневрами из самой середины добывала тот самый двухсотграммовый кусок. Таким же образом покупалась картошка. В овощном стояли мешки с картошкой. Ситников платил за мешок и говорил грузчикам: «А теперь высыпайте все и наберите два кило, но хорошей».
Такие неадекватные номера не были желанием удивить – это была норма его поведения. «Я за советскую власть – она выселила всех из подвалов и поселила в современные квартиры», – говорит, поднимая мольберт вверх. Мольберт со стуком втыкается в потолок. «Сволочи! Я против советской власти: такие низкие потолки в этих квартирах».
Ситников, жена его, теща и я обедали на даче. На костре (дача еще строилась, кухни не было) сварили кашу. Василий Яковлевич разложил кашу по тарелкам, а себе оставил закопченную кастрюлю, зажал между ног и стал есть. Теща в ужасе вскрикнула: «Что вы делаете? Вы же испачкаете себе брюки!» А на нем черные спортивные штаны.
– Чем же я их испачкаю?
– На кастрюле грязь!
Ситников зачерпнул полную горсть сырой, рыжей глины и всей ладонью протер от колена до пояса.
– Вот, что такое грязь!
Другой раз остался я ночевать на той же даче. У них для ночлега был лишь маленький сарайчик: втроем там не поместиться. Ситников отвел меня в ближайшую деревню к знакомой хозяйке. Сказал, что я у нее переночую и за хлопоты вручил ей трешку (хозяйка, конечно, просияла).
– Ой! – фальшиво запричитала польщенная тетка. – Василий Яковлевич, что же вы деньгами-то швыряетесь.
Ситников вытащил из кармана приличную пачку десяток и швырнул в потолок. Бумажки разлетелись по всей избе.
– Вот как швыряются.
Тетка уже нефальшиво, в испуге выкатила глаза.
О художнике Пятницком
«Ты ведь художник, так? Мы тут, значит, стенгазету делаем, так, может, подмогнешь, нарисуешь чего-нибудь; тебе тут все равно до завтра париться».
Появился большой лист бумаги, краски. Володя взялся за дело с удовольствием. И вот пятницкие фантазии заплясали на милицейском листе. В кабинете за столом сидит милиционер с большой звездой на погонах. А с плаката, что на стене, смотрит строгими глазами комсомолка, предупреждая: БУДЬ БДИТЕЛЬНЫМ! Но из-за плеча ее крадучись высунулась другая ехидно-мерзкая физиономия, вроде как из-под маски вылезает и тянется преступной рукой прямо из плаката, и холодное железо пистолета уперлось в висок генерала. И тут с края листа (одна нога осталась за кадром, другая выкинута вперед) наперерез бросается молоденький милиционер-лейтенант, видимо, или даже сержант – и видно, как через мгновение он ловким милицейским приемом сокрушит преступную длань.
По середине листа Пятница оставил совсем узкую полоску для заметки, получилось что-то вроде границы, за которой развернулась другая картина – веселая, этакая милицейская пастораль.
На парковой лужайке – дивно красивый фонтан с павлинами. Хвосты разукрашены радужными камнями, а головки сияют золотом. Но по центру фонтана плывет безобразное корыто, в нем развалился отвратительный тип. Руки закинул за голову, кепка на лицо, и папироска такая наглая дымит из-под кепки (вся, наверно, изжеванная), и ноги свои отвратительные босые с суковатыми пальцами выставил напоказ – задрал на борт корыта. Ну, хулиган. И рожа такая мерзкая, пьяная… В общем, из тех, кому не место в нашем обществе. Но правоохранители уже тут как тут. Трое милиционеров баграми вцепились в корыто и тащат к барьеру. Сияет и солнце, сияют и лица отдыхающих граждан. Но непонятно даже для самого Пятницы: из кармана одного из милиционеров высунулся и хихикает маленький чертик.
На утро следующего дня Пятницу допросили и отправили с Богом. А еще через день он опять явился в ментовку и заявил, что должен закончить начатую работу. И просидел там еще целый день.
Ну и что, скажут, за достижение такое великое? И всего-то – нормальное проявление для настоящего художника. Так и должно быть. Всегда и со всяким. И часто ли это происходит? К сожалению, наше время все больше изобилует обратным явлением.
И сразу вспоминается другая история. Был среди знакомых моих художник… ну, скажем так: особого восторга от его искусства я не испытывал, но был он для меня таким что ли примером творческой чистоты, какого-то даже духовного величия и в работе, и в самом образе жизни: нравственным критерием, если хотите. После каждого визита к нему выходил я из дома очищенным, каким выходит верующий из церкви.
И вот в очередной такой заезд показывает он мне картину (он любил показывать, показывать все, что у него есть, лишь бы смотрели). На картине десятка два-три заковыристых элемента, но все лишь слегка намечено, чтоб только сюжет уловить было можно. И размер немаленький, в общем работа в самом начале. Сюжет был любопытный, и я сказал, что может получиться интересная вещь. В ответ я услышал следующее:
– Может, конечно (лицо при этом выражало муку), но ты же видишь, сколько тут еще работы…
Он взял холст и поставил лицом к стене.
– Если вот закажет кто, тогда закончу. А так, совершать такие подвиги… это, знаешь, уж слишком, это не для меня.
Больше с этим человеком я никогда не встречался.
А про Пятницу… Я думаю, сколько сейчас разных людей хотели бы увидеть этот его «ментовский» шедевр?!
Ода Виктору Михайловy
Прошу снисходительно отнестись к возможным неточностям. Это не художественное произведение, но и не биография. Цель была – показать образ героя. Я ничего не придумывал, рассказал о том, что сам видел, слышал от самого Виктора и от его ближайших друзей.
<…> Село Михайловское. Витя Михайлов, Виктор Сергеевич Михайлов, он же Романов-Михайлов (Романов появилось позже как самостоятельный проект). Витя никогда не скажет напрямую, что принадлежит к державной фамилии, но в разговоре таинственно намекнет, что родословную свою ведет от Рюрика.
У Вити все непросто: всякое, самое мелочное даже мероприятие или событие – покупка картошки, выгуливание собаки или попавшийся под ногами кривой гвоздь – имеет мистическую сторону. Поэтому и на мир в целом он смотрит более прицельным, испытующим взглядом, чем остальное человечество.
Однажды, подходя к его дому, я застал его за таким занятием: Витя стоял на улице у своего подъезда и внимательно наблюдал за кошкой. Поздоровавшись со мной, он продолжал следить дальше. Потом пояснил: «Смотрю вот, какую кошка траву ест, кошка умная, знает какую ей для здоровья надо». Это он для себя хотел приладить кошкину траву.
Отсюда и все движения его в жизни оказывались незаурядно-яркими ходами, как у гениального шахматиста.
Удивительно, но встретившись с ним впервые, я увидел в нем невероятно скучного, безликого человека средних лет с заурядной внешностью и отсутствием всякого содержания. Впечатление оказалось обманчивым. Это вот как в детстве в зоопарке удивляли крокодилы: валяются в воде эдакие чурки бесчувственные, фанерные муляжи, и лишь при долгом наблюдении замечаешь, что эти фанерные ящики водят глазами. И мне представлялось, что и передвигаются они еле-еле, на манер ленивцев. А между тем, это едва ли не самые быстрые твари на земле.
Перфомансы художников-акционистов скучны и вымучены. Витя же целиком свою жизнь заявил перманентным перфомансом – всегда неожиданным, живым, острым. Появившаяся идея сразу развивалась в кипучую энергию, и начинало все кружиться с бешеной скоростью. Таким образом, например, в результате сложнейших операций-манипуляций (все, впрочем, в соответствии с тогдашними законами) Витя из маленькой квартирки на окраине переселился в пятикомнатную квартиру в самом красивом районе Москвы: на улицу Рылеева (теперь Гагаринский переулок), что поднимается от Гоголевского бульвара и далее вплетается в паутину арбатских переулков.
Вначале появился Зверев, и Витя выделил ему комнату, которая впоследствии так и стала называться – «Зверевской». А вскоре квартира превратилась в клуб всякого рода неприкаянных эксцентриков.
В те времена новостройки потянули людей из центра массовым порядком. Люди, оставляя старое жилье, оставляли и бабкино-прабабкино барахло: так сказать, отряхнулись от старой жизни – накупили пластиковой мебели, жизнь по-новому повели.
И завалили помойки уникальной мебелью, золочеными барочными рамами, коваными сундуками инкрустированными перламутровыми мозаиками, рукописными книгами, позеленевшей медной посудой и черт знает чем еще… В общем, было где разгуляться Витиной фантазии с его природным пониманием вещей. Вскоре квартира наполнилась антикварной роскошью, а затем быстро превратилась в склад и в заключение – в ту же помойку, из которой вся эта красота и выуживалась. Управлять своими страстями Витя не умел.
Нет, поначалу-то было все прилично, даже можно сказать изысканно. В самой большой комнате (нет – это была ЗАЛА!) на стенах – картины, иконы, пустая овальная рама с кудрявой золотой резьбой. В углу – черный рояль. В другом – большое мягкое кресло. В кресле полуутоп Толя Зверев. Перед ним – изящный ломберный столик (ампир с позолотой), на столе – коньяк, нарезанные на красивой тарелке яблоки.
– Старик, угощайся, очень хорошие яблоки – лучше картошки. Следующий раз захочешь картошки – покупай такие вот яблоки. <…>
Но очень скоро (страсть вышла из-под контроля) комнаты стали походить на баррикады: беспорядочные нагромождения, похоронившие под собой и рояль, уперлись в потолок. Традиционная интерьерная эстетика прекратила существовать. Как обнаружил художник
С. Бордачев, изучая по фотодокументам баррикады: «Никакой композиции!» В дом Вити явилась эстетика особого толка – назовем ее баррикадной.
АЗ
Зверев за работой – это театр, которому еще не придумано названия. Спокойно, с безразличным даже видом, надавив прямо на холст красок, в момент вдруг сосредотачивается, прицеливается взглядом (прожигает прямо насквозь) и бешеным движением размазывает все в кашу. И зажили на холсте цветы, чье-то лицо засветилось, солнечным теплом загорелись сосны.
АЗ похож на шамана: мечется, швыряет на холст, бумагу попавшие под руку предметы – окурки, сахар, томатный сок – тоже годится. Он не помнит себя и, кажется, не видит ничего вокруг – тигр на охоте. Мог сделать виртуозный рисунок на запотевшем стекле, не задумываясь об исчезновении его через минуту. Главное не в том, чтоб сделать ВЕЩЬ, которую продать можно, – важен творческий выплеск, почти как корове избавиться от молока.
Раз АЗ писал портрет дамы (та очень, ну прямо очень хотела иметь на стене свое красивое изображение), положил холст на пол и яростно швырял, вытряхивал из банок, поливал краски. В этот момент в комнату влетела хозяйская собака и пробежала по холсту. Хозяйка ахнула, закрыв от ужаса глаза. «Все пропало…» – выдавила упавшим голосом. АЗ: «Да что вы! Она внесла важный элемент!»
В мастерской Володи Немухина на мольберте стояла только что законченная картина. Автор не торопился убрать холст, любовался удачной работой. Володя отправился в магазин. АЗ спал на диване. Вернувшись из магазина, художник увидел свой холст, замазанный зверевскими красками. Володя не кинулся на него с ножом, Володя любил АЗ и поздравил его с очередным шедевром. Ну, что тут поделаешь, если муза явилась в такой момент.
С окружающими АЗ в основном общался, как с детьми, на которых нельзя ни сердиться, ни спорить с ними, ни что-либо требовать. Никогда никого не ругал, никому не завидовал, редко говорил об искусстве, буркнет иной раз: «Васильев – вот гений», да помянет Леонардо да Винчи как своего учителя. Не говорил о современниках, тем более критически (дети, что о них говорить).
Речь АЗ назвать обычной человеческой было трудно. Говорил он притчами, каламбурами, истину открывающими прорицаниями, стихами и, конечно же, абсурдистскими выкладками. Думаю, так же он говорил и со своей матерью, а доводилось если, и с самим собой.
К АЗ обращается молоденький совсем художник. Он впервые попал в такую компанию, комплексует страшно – рядом сидит титан, настоящий «монстр», гений. Он, может, и не о том хотел спросить, но от избытка чувств и от волнения задает нелепый вопрос: «Анатолий Тимофеевич, что самое главное в искусстве?» АЗ: «В искусстве, мой юный друг, самое главное – это основное!»
