Жорж Нива
Иосиф Бродский родился поэтом-классиком. Еще будучи кочегаром в родном Ленинграде, он уже писал стихи, в которых ощущались та дистанция, та мраморная отшлифованность, то осознанное самообладание, которые свойственны классицизму и так характерны для его зрелых стихов.
Однако классицизм Бродского – вовсе не парнасского типа. Собиратель осколков нашего разбитого космоса, он впускает в свои стихи злобу дня и шлак современности, но возвышает их до вневременности, до некой вечности. Мигание светофоров или неоновые «письмена кока-колы» подчиняются всемогуществу меры и становятся частью неоклассицизма Бродского. Греческая и латинская поэзия вдохновляли до него Батюшкова и Пушкина, Вячеслава Иванова и Мандельштама.
Но Бродский стал контаминировать наше время античностью. Он осуществил смену эпох, подобную смене империй, которая описывается в его «Колыбельной Трескового Мыса». Он классик постмодернистский, то есть cum grano salis. Его тоска по античности находит свое главное выражение в культе античной статуи. Он воспевает осколки мрамора, безголовые бюсты, черепки, найденные при раскопках истории. Он воспевает четкость, линию, побережье – как место встречи моря и суши, гавань – как место встречи свободы и человека.
В одном тексте о Марине Цветаевой Бродский противопоставляет линейному росту прозы кристаллическое становление поэзии. «Поэт может обойтись без прозы». Он, как Бодлер, обращается к прозе по nostalgie de la boue, когда он тоскует по грязи, то есть по органической, нелепой, массовой жизни. Живя в империи, где Тиран был могущественнее Тиберия, Бродский последовал совету английского поэта Одена его читателю и обратился к Фукидиду. Фукидид объяснял на примере войн Афин со Спартой и внутренних беспорядков в Афинах, как тирания меняет своими злыми чарами даже слова, смысл слов.
Борьба с тиранией – одна из осей его поэзии; борьба классициста с индивидуальным – другая ось. В этом парадоксе – вся квадратура круга сил, строящих поэзию Бродского.
Его пьеса «Мрамор» – иронический, сниженный вариант его поэтического мира. Башня – тюрьма, где содержатся заключенные Туллий и Публий, – сочетание римской квинтэссенции тирании (олицетворяемой в Тиберии) и нашего электронного мира. Туллий – образцовый римлянин, он не только уважает порядок, чтит тюрьму, окружает себя «классиками», но он добровольно возвращается в тюрьму, он римлянин-гегельянец, почитатель разумного существующего порядка. Публий же тоскует по «грязи», по низшим формам жизни, он «варвар». Рим можно заменить «Утопией» Мора, «Городом Солнца» Кампанеллы или «сияющим будущим» коммунизма. Бродский издевается над Римом и сам же тоскует по Риму. В стихотворениях, посвященных бюсту Тиберия или различным античным статуям, мы можем раскрыть тайну этого противоречия: Бродский любит осколок, фрагмент статуи, фрагмент увековеченный, статую обезглавленную и тем самым достигшую совершенства безличности.
Стихи Бродского на исторические темы – это осколки истории, это куски той жизни, которая сводится к «грязи» и к насилию для современников, но, пройдя через процесс истории, становится прекрасным отшлифованным осколком, черепком прошлого. Поэтому излюбленной формой его поэзии является письмо, как осколок жизни: послание «К Ликомеду, на Скирос» (в нем говорит Тезей) или «Письма династии Минь».
Его поэзии претит местоимение я. Если же оно появляется, то прежде всего в письмах, обращенных к фигурам прошлого («Новые стансы к Августе», «Двадцать сонетов к Марии Стюарт»). В редких случаях стихотворение пишется от первого лица: «Я обнял эти плечи и взглянул», но тогда зеркало напротив удваивает реальность, смещает ее с прямоты лиризма и эротики; и сценка эта «опосредствована» не меньше, чем письмо. Интерьер строится в зеркале и победоносно вторгается в лиризм.
«Римские элегии» Бродского доводят эту поэтику фрагмента до заметной загадочности. Внешне они представляют собою сюиту мгновенных схваток жизни urbs’a, города, в духоте августа. Все в плену у камня, то есть у остановившегося времени. Весь город – не только форум – сумма осколков, мозаика фрагментов. А между ними – нагота мира.
«Мир состоит из наготы и складок…» Эта строка определяет саму сущность мира: диалектику тела и тоги, забытого и застывшего, света «полного» и тени «порожнего». Сам поэт залит светом Рима (то есть истории) и начинает мечтать как осколок. Недаром поэт зафиксировал фрагменты Рима в августе, в месяце Августа, в пору самого суверенного и ослепляющего света… Слепота обезглавленных императоров: таков урок Рима. Сам осколок, поэт – мучим ностальгией по целому: по империи, которая изгнала его, по империи, которая лежит у его ног в римских закоулках, по той Скифии мифической, которой является русская поэзия от Батюшкова до Ахматовой. Осколок имеет еще и другое значение: изгнанник, изгой, еврей, поэт, вышвырнутый тираном за пределы «здоровой» империи, осознает себя как осколок. Но он мстит тирану тем, что судит его. «Болезнь и смерть, может быть, единственное общее между тираном и его подданными». Но этот общий делитель – вполне достаточен для поэта… Кто имеет фрагмент, имеет и целое.
Париж. 11.11.1988
