«Улыбкой ясною природа сквозь сон встречает утро года»
Кирилл Привалов
«Веревочка» – так называлось жизнерадостное стихотворение Агнии Барто о детской игре со скакалкой, непременно дарящее прекрасное настроение. Наверное, потому, что строки эти о весне.
Весна, весна на улице,
Весенние деньки!
Как птицы, заливаются
Трамвайные звонки…
Эти стихи я выучил еще во втором классе и запомнил на всю жизнь. Для меня весна – самое любимое время года. Почему? Казалось бы, очевидно: весна – пробуждение природы, весна – солнечные, светлые дни, увеличивающиеся с каждым нашим новым утренним пробуждением…
В случае со мной все гораздо приземленнее и тривиальнее. Дело в том, что в марте у меня день рождения! Это сейчас, с прожитыми годами, я воспринимаю каждый такой персональный праздник как напоминание о том, что безжалостное время, управляющее нами, летит чересчур быстро. А тогда, в детстве, когда часы и дни тянулись вечно, день рождения ассоциировался у меня не только с подарками, но и со сладким столом, безусловной королевой на котором была… картошка! Нет, не привычная, купленная в овощном магазине и черная от налипшей на ней земли картошка – вареная или жареная, в виде пюре или соломки-пай… Нет, нет и нет! Это была сладкая картошка – пирожное, которое я обожал и которое сохранилось ныне только в далеких воспоминаниях. Торты и другие кондитерские деликатесы мы на семейные праздники не покупали – дороговато, признаться, да и не обязательно вкусно. Десерты предпочитали делать сами. То ли в воспитательных целях, то ли из-за того, что у мамы, журналиста и редактора, не было свободного времени, она привлекала к приготовлению сладкого меня. Как говорят педагоги, воспитывала на собственном примере, наверное. Признаюсь, поначалу я упирался, а потом даже начал получать в кулинарных экзерсисах на нашей маленькой кухне нечто вроде удовольствия. Тем более что мне доверяли такое ответственное дело, как дегустация. И сейчас помню неизменный, святой порядок приготовления пирожного-картошки.
Сперва брались ванильные сухари (достать их в советских булочных большого труда не составляло) и запускались в мясорубку с ручкой, похожей на орудие убийства. Этот тяжеленный, как мне казалось тогда, агрегат, отлитый из элитного чугуна, целый год был храним мамой в старой наволочке в пронафталиненном шкафу, чтобы торжественно явиться на свет как раз к моему дню рождения. (Занимательная деталь: как-то я приехал в парижскую мастерскую, что у Центра Помпиду, к Оскару Яковлевичу Рабину и заметил знакомую до боли советскую мясорубку, прикрепленную винтом к столу; оказывается, художник использовал этот примитивный кухонный инструмент в качестве натуры при создании картины о Гулаге – люди отправлялись режимом в мясорубку репрессий…).
Так вот: вернемся к самодельной картошке, согласно рецепту моей бабушки. К перемолотым в труху сухарям добавлялись полпачки сливочного масла, стакан теплого молока, два-три – в зависимости от их размера – яйца… Видимо, также и сахар, и нечто аппетитное еще, что я сейчас уже и не упомню. Все это тщательно перемешивалось, превращалось в однородную массу и – тут, прошу заметить, главное! – добавлялась полная столовая ложка коньяка (кое-кто, как мне рассказывали, порой заменял его водкой, но это, согласитесь, банальное кощунство). После чего коричневая «замазка» начинала божественно благоухать! Оставалось лишь намочить ладони, чтобы к ним ничего не прилипало, и приступить к лепке непосредственно картошки. Получались продолговатые камешки (у меня они почему-то выходили разных размеров), которые мы в завершение процедуры катали в порошке какао «Золотой ярлык». И готов домашний деликатес! В холодильник его, в холодильник!..
Никто из домашних на первую пробу продукта, кроме меня, мальчишки, не претендовал. Да и я особо не рвался дегустировать: картошка куда вкуснее холодная – застывшая, твердая. Это тебе не коржи для наполеона, французы называют такой культовый торт «мильфей». Коржи у нас втихую съедались одновременно с тем, как мама колдовала над сливочным кремом для торта. Делалось это чудо домашнего угостительства на ее собственный день рождения, который приходился на неделю позже моего.
Боже праведный, как сладок месяц март! Ведь за два дня до моего персонального праздника был еще и день рождения дедушки.
Свидетель Истины
Не помню день, когда я познакомился с Константином Ясеевичем Андрониковым, дипломатом и ученым, но знаю, что это произошло весной. Однако твердо помню: произошло это в Свято-Сергиевском православном богословском институте, что на Крымской (рю де Криме) улице в Париже.
Князь Андроников некогда был ректором этой семинарии, а когда я пришел к нему для интервью, просто читал лекции студентам из разных стран. Как он сам мне сказал: «Я специалист по пасхальному ритуалу». Престижное занятие – преподавать в удивительном учебном заведении, где профессорами выступали Сергей Булгаков и Иван Ильин, Василий Зеньковский и Владимир Лосский, где ректором был Антон Карташев, чьи «Очерки по истории русской церкви» в двух томах были моими настольными книгами, где хором студентов, для которого литургические произведения писал сам Александр Глазунов, руководил Михаил Осоргин…
Господи, какие имена! Константин Ясеевич показал мне аудитории семинарии, остававшейся единственной русской в целом мире вплоть до 1944 года, когда в Советском Союзе возобновил работы Православный богословский институт, два года спустя преобразованный в Московскую духовную академию. Завел и в общежитие, сразу напомнившее мне наши эмгэушные общаги. И сказал, словно ненароком: «Вы, как я понимаю, человек крещеный». Мне пришлось опустить очи долу и признаться: «Нет, Константин Ясеевич… Искренне верующий, но не крещеный». Он вскинул голову на длиннющей шее, посмотрел на меня и примирительно сказал: «Понимаю… советское наследие…» Я и не знал, что ответить. Что мать с отцом были у меня крещеными – бабки в детстве расстарались, – но в церковь не ходили? Что я, с детства с восторгом изучавший историю, всегда как-то подспудно интересовался религией и во время первой же моей поездки во Францию зашел в Париже в русский магазин, что напротив храма на рю Дарю, и купил там карманную, на папиросной бумаге Библию? Что бабушка, воспитывавшая меня, – женщина деревенская, сокровенная, однажды призналась: «Бога нет, твердо знаю! У меня в церкви во время заутрени оренбургский платок украли…»
Почувствовав мое замешательство, Андроников произнес: «Знаете что, приходите на Крымскую послезавтра. В храме пройдет пасхальная служба… Вам будет интересно». Так я и поступил и не пожалел.
Апрельский день выдался по-летнему теплым. Прекрасная, по-настоящему праздничная служба! А потом начался крестный ход. Здание церкви, перестроенной в середине 1920-х годов по призыву митрополита Евлогия на медные деньги русских людей из протестантской, немецкой молельни, потонуло в зелени. Процессия следовала вокруг храма под пение и звон колоколов, а на лица нам роняли росу сочные, безумно ароматные, тяжелые кисти сирени. Счастье, единение, удивительный эгрегор настоящего христианского братства…
Мы с женой в тесной веренице единомышленников старательно несли свечи, загораживая их ладонями от легкого ветерка. Мы переглянулись и поняли, что захотели сказать друг другу: «Будем креститься! Непременно вдвоем».
Несколько дней спустя я вновь встретился с Константином Ясеевичем. На этот раз у него дома, недалеко от парка Монсури, что в 14-м округе Парижа. Долго разговаривали. Андроников вспоминал, как был переводчиком президентов Шарля де Голля и Жоржа Помпиду, как президент Валери Жискар д`Эстен уволил его после того, как Константин Ясеевич отказался в составе французской делегации возлагать венки к мавзолею Ленина…
По итогам этой беседы родился мой газетный материал об этом удивительном человеке, князе Андроникове. Назвал я тогда интервью в духе очерков о первых христианах: «Свидетель Истины».
Расставались мы уже друзьями. На прощание Андроников, которому я поведал о нашем с женой желании креститься, сказал: «Не спешите! К такому важному делу стоит подготовиться… Я вас познакомлю с моим учеником и коллегой по Институту отцом Николаем Чернокраком, сербом из Крайны, прекрасно говорящим по-русски, у него жена – из наших».
Так оно и вышло: более года мы общались с отцом Николаем и беседовали с ним о Библии и Делах Христовых. Готовились.
Решили пройти крещение в церкви Святого Серафима Саровского, что на улице Лекурб. Я, как-то гуляя с маленьким сыном по 15-му округу Парижа, где издавна селились «белые русские» (там, помнится, в маленьких лавочках можно было найти редкий во Франции продукт под названием «ле творог»), заметил вход в арку, рядом с которым на стене дома висела табличка с объявлением богослужений православного храма. Я зашел и увидел маленькое чудо: деревянный храм (он был построен и освящен в 1933 году) с небесного цвета округлыми куполами и два монументальных дерева, пронзивших крышу.
Со временем мы познакомились с прихожанами. Подружились с Татьяной Дмитриевной Жигмановской, угнанной румынскими оккупантами бывшей одесситкой, старостой храмовой общины. Эта сильная женщина – она стремительно теряла зрение, но все равно продолжала ходить к парижскому Серафиму Саровскому – любезно согласилась стать нашей крестной матерью. Крестным же отцом я захотел пригласить, естественно, Андроникова. Начал звонить Константину Ясеевичу, но трубки никто упорно не брал. Рассказал об этом отцу Николаю. Он удивился: «Уже месяц, как Константина Ясеевича нет с нами…» В командировках и разъездах я пропустил это горестное событие и на похороны не пришел. Как больно!
Крещение наше мы отложили и вернулись к нему только в апреле… Тогда-то оно и состоялось, наше двойное с женой крещение. Благодаря ему мы по-новому поняли слова Виктора Гюго: «Если бы люди не любили друг друга, я бы не видел никакого смысла в весне».
«Дусманчик» и «снегогон»
Ах, эти праздники начала весны! Это и Международный женский день 8 марта, и День добрых дел 15 марта, и Всемирный день здоровья 7 апреля, и День космонавтики 12 апреля… Всего и не перечислишь.
Мне из этого сонма весенних фиест больше всего по сердцу Всемирный день поэзии, который отмечают 21 марта. В СССР с него начинались весенние школьные каникулы, к которым приурочивали в советских масс-медиа Неделю книги. Полезное дело, согласитесь! Не зря утверждал Эммануил Кант: «Из всех искусств первое место удерживает за собой поэзия».
Вспоминаю о моем интервью с испанцем Федерико Майором. Генеральный директор ЮНЕСКО, он больше всего гордился не своим высоким международным постом, а тем, что был поэтом: «Поэзия – это воплощение красоты, а если верить Достоевскому, красота спасет мир».
Занимательна история учреждения Дня поэзии. Инициатива исходила от американской поэтессы Тессы Суизи Уэбб. В 1938 году с ее подачи и после продолжительной агитационной кампании в американском штате Огайо, где жила и работала писательница, 15 октября, день рождения замечательного древнеримского стихотворца Вергилия, был объявлен Днем поэзии. Поначалу – только в Огайо, но в дальнейшем его примеру последовали другие штаты и другие страны. Продолжалось это немало лет, пока в 1999 году в ЮНЕСКО не решили заменить день Вергилия всемирным праздником поэзии. И выбрали для этого прекрасный весенний день – 21 марта. Величественной латыни Вергилия с его прекрасными «Буколиками», «Георгиками» и «Энеидой» наши современники предпочли поэзию как средство поддержания языкового разнообразия и объединения представителей разных культур. 30-я Генеральная конференция ЮНЕСКО в Париже утвердила это. И прекрасно!
Во Всемирный день поэзии литературные музеи и библиотеки проводят поэтические вечера, по радио и телевидению устраиваются выступления писателей, специально к этой дате выпускают сборники стихов… И вообще, в этот день мы задумываемся о необходимости сберечь правильный, грамотный, литературный язык.
«Наш родной язык – самое большое и ценное народное достояние после жизни», – говорил мне академик Ален Деко, возглавлявший одно время в Пятой республике учреждение, специализирующееся на распространении франкофонии и на защите от англо-американизмов языка Вольтера и Гюго. Он был прав, этот обаятельный мудрец, писатель, популяризатор истории, журналист. Когда какая-то страна захватывалась другой, первым делом оккупанты принимались уничтожать родной язык проигравших. «Язык – дух народа, и у него свои правила существования, – утверждал месье Деко. – Они свои не только в каждой стране, но даже и в любом большом городе». И правда, в Москве существуют «батоны» и «бордюры», а в Санкт-Петербурге – «булки» и «поребрики». Дальше – больше! В Париже во многих кварталах существует свой язык. Например, бокал пива на Монмартре – «барон», а на Монпарнасе – «формидабль».
Эти ремарки, конечно, в порядке юмора, но в них кроется определенная «сермяга»: язык принадлежит не только нам, но и времени и месту, в которых мы существуем. Не зря Александр Дюма-отец считал, что принадлежность к одному кварталу с его языком равняется дворянскому званию и изысканному образованию.
Вспоминаю мою встречу на рю де Винь – улице Виноградников – в 16-м парижском округе, в квартире Александры Петровны Плетневой-Бутан, с Ниной Николаевной Берберовой. С этой прекрасной писательницей (мой материал, в котором обыгрывалась берберовская книга мемуаров «Курсив мой», получил название: «Не только курсив») мы говорили в том числе и о русском языке. Она привела мне в пример свои «Биянкурские праздники» и другие рассказы, изобилующие жаргоном многочисленных бывших солдат и офицеров Добровольческой армии, трудящихся на заводах «Рено» в Булонь-Бийанкуре – особенно в литейном цехе: «Вдумайтесь в это и постарайтесь понять! Представьте себе объявление прямо на окне: “Есть либерная комната”. Когда я попыталась внушить автору этого анонса, что проще написать: “Есть свободная комната», человек обиделся и призвал меня “говорить с дусманчиком”. То есть попросил нежно, ласково говорить… Народ приспосабливает под себя чужой язык, переваривает его и выбирает в нем лишь то, что ему подходит. Вообразите: “Буабулонский лес”! По-французски bois de Boulogne – Булонский лес, а наш человек в Париже успешно объединил французский с нижегородским!»
Во Всемирный день поэзии хочется в очередной раз задуматься о необходимости охраны и защиты русского языка. «Однажды к Владиславу Фелициановичу обратился за консультацией писатель Довид Кнут, – вспоминает Берберова о своей жизни во Франции с замечательным русским писателем Ходасевичем. – Ходасевич взял рукопись, которую вручил ему молодой человек, и через неделю брезгливо вернул. Сказал: “Не обижайтесь, но я много что у вас поправил… Поймите, друг мой, так по-русски не говорят”. А Довид Кнут в ответ: “А у нас в Кишиневе говорят!” Он был очень милым человеком, но не понимал, что язык под себя не подравнивают».
И в самом деле: если б наши предки старались подравнивать под себя язык, март и апрель назывались бы у нас совсем по-иному. А так имена обоих месяцев возвращают нас ко временам Древнего Рима. Апрель происходит от латинского aperire – «открывать» (у римлян в это время зацветали кустарники и цветы), а март получил свое название в честь римского бога Марса… Непорядок получается! Ведь у наших предков были более понятные для потомков имена для первых весенних месяцев, с глубоким смыслом имена. Так, март звался «зимобором», «сухим» или «протальником». И правда, на нагретой солнцем земле, встречающей щедрого на тепло бога Ярило, появлялись проталины. Апрель же, когда обильно тает снег, величали «снегогоном» или «цветнем»: деревья – с нимбом от растаявших сугробов у корней; сквозь липкие листики пробиваются первые цветы. А на юго-западе России, ближе к Белоруссии и Украине, апрель называли «березень»: в березах сок двигается, люди начинают к посеву готовиться… Апрель любого с печи сгонит.
Давайте и мы будем готовиться к дарам весенней погоды!
