Не совсем святое семейство из Серебряного переулка

0
VN:F [1.9.16_1159]
Rating: 0 (from 0 votes)

 

 «Русская мысль» начинает публикацию отрывков из новой книги Алисы Даншох

Новая книга Алисы Даншох – своеобразное путешествие во времени,

история замечательной московской семьи, рассказ о самой родной бабушке, которая через день писала письма сыну на фронт – с надеждой, любовью и верой. Теперь они впервые напечатаны и стали свидетельством эпохи.

Вместе с постскриптумом из XXI века это стало увлекательной историей не совсем святого семейства из Серебряного переулка.

 

Вступление

Не однажды взрослые спрашивали меня, когда я была маленькой девочкой: «Кого больше любишь – маму или папу?» Вопрос этот всегда вызывал у меня недоумение. Он мне не нравился. Был в нем какой-то подвох, было в нем что-то неприятное. А больше всего поражало любопытство, с которым ждали ответа

от ребенка. Мои слова приводили бестактных взрослых в замешательство: «Больше всех я люблю дедушку с бабушкой». И пусть себе думают что хотят: то ли девочка – сиротка, то ли еще что. Прояснять ситуацию я не считала нужным.

 

Родители у меня имелись, и я даже их любила, но как бы издали, ибо в повседневной моей жизни они мало присутствовали. Занимаясь собой, мама и папа поручили меня заботам дедушки и бабушки, что явилось очень правильным решением, от которого все выиграли, а я – в особенности. Я попала в умные заботливые руки, которые с любовью и энтузиазмом вдохновенно лепили из меня гармонически развитую личность. Я стала несомненной педагогической победой дедушки, конечно, с бабушкиным участием. Их

усилия получили высокую оценку окружающих. Мне присвоили звание «девочка из хорошей детской».

 

Мне было пятнадцать лет, когда дедушки не стало, и я из всецело его внучки превратилась в полностью бабушкину. Многие годы не было у меня человека роднее и ближе, чем она. Бабушка прожила долгую, трудную и, несмотря ни на войну, ни на революции, ни на репрессии, ни на всякие другие испытания, очень счастливую жизнь. Она часто повторяла: «Я самая счастливая женщина: мои мальчики вернулись с войны. В моей жизни было столько любви…» Бабушка любила нас – дедушку, папу, меня – самозабвенно и преданно, что совсем не мешало ей видеть наши недостатки, слабости, ошибки и говорить о них.

 

Во время войны бабушка через день писала отцу на фронт. Все ее письма пронизаны любовью, надеждой и верой, что с ее мальчиком, с ее «Котькой», ничего не случится и он вернется домой победителем. Я свято верю в закон сохранения энергии, поэтому считаю, что бабушкины открытки, сконцентрировав ее чувства, мысли, молитвы, пожелания, трансформировались в мощное энергетическое поле. И поле это, словно облако, окутывало отца, оберегая его от всех опасностей и подпитывая его силы и волю.

 

Вместе с папой письма вернулись в Серебряный переулок и поселились в небольшом фибровом чемоданчике. Видавший виды чемодан, как ему и положено по статусу, путешествовал с одного места на другое, менял дома и квартиры. Жил он то на антресолях, то под кроватью, то за диваном. Теперь заслуженный предмет багажа расположился в кабинете, загадочно молчит и ждет, когда же наконец кто-нибудь воспользуется его содержимым.

 

Мне хватило духу лишь на освоение малой толики его богатств – писем бабушки папе на фронт с 6 октября 41-го года по 25 сентября 42-го. С моей точки зрения, эти письменные свидетельства военной поры справедливо требовали комментариев. Читатель имеет право узнать, кто были люди, чьи имена и фамилии автор постоянно упоминает, – это во-первых. А во-вторых, тому же читателю, возможно, будет интересна информация про адресата писем, то есть про моего отца. В результате рассказ про бабушку трансформировался в многолюдную хронику «не совсем святого семейства из Серебряного

переулка».

 

 

Глава I

Я самая счастливая…

Однажды мои родители единодушно решили, что не сошлись характерами и теперь должны строить новую счастливую жизнь отдельно друг от друга. Для скорейшего завершения строительства дедушка и бабушка с папиной стороны взяли подряд на мое дальнейшее воспитание. Мне бесконечно повезло: я росла в атмосфере безграничной любви, взаимного доверия и разумной строгости.

 

В семье процветал матриархат, облеченный в монархическую форму. Королева-бабушка Вера Алексеевна восседала на дореволюционном деревянном стуле, сосредоточив в руках законодательную и исполнительную власть, а также главное орудие производства – швейную машинку «Зингер», которая позволяла нашему маленькому королевству вести достойное материальное существование. Принц-консорт дедушка Михаил Борисович бабушку боготворил и был предан ей и душой, и телом. Однако чувства к супруге не мешали ему быть очаровательным, галантным, коммуникабельным, интеллигентным, остроумным и веселым человеком. Оставив службу в Министерстве легкой промышленности, дедушка возглавил семейный комитет по связям с общественностью и получил министерский портфель образования и всестороннего воспитания внучки. Он прекрасно справлялся со своими обязанностями и, призвав в помощь великих педагогов Макаренко и Песталоцци, формировал мои душу, тело и сознание в духе гуманистических идеалов.

 

Дверь в комнату нашего густонаселенного коммунального особняка в Серебряном переулке всегда была открыта. Я не помню ни одного дня, чтобы кто-нибудь из друзей и знакомых не зашел, не забежал, не заскочил, не заглянул

к нам. Если никто не появлялся, значит, день был прожит зря, считали взрослые.

Закрывая глаза, я вижу нашу комнату – в ней семья жила с 1925 года, переехав из Саратова в Москву. Современный дизайнер сказал бы, что помещение было разделено на несколько зон, а они, в свою очередь, совмещали две-три функции.

Центральное место отводилось раскладывающемуся столу. Когда-то в другой, дореволюционной жизни он был специализированным, высоким, на мощных черных ногах и предназначался исключительно для закусок. Остановившись перед обедом у стола, человек выпивал рюмку водки, закусывал солененьким огурчиком, помидорчиком, грибком или раковой шейкой с паюсной черной икрицей, от чего приходил в приятное расположение духа и отправлялся в столовую вкушать дальнейшие яства.

 

Переехав вместе с хозяевами в столицу, стол лишился былой привилегированности, укоротился в ногах на несколько сантиметров, перешел в разряд обеденных и раскладывался полностью лишь по большим праздникам. Зато он стал объектом наипервейшей необходимости. Объединив вокруг себя диван и стулья, он исполнял роль хозяина гостиной, а его поверхность, по мере надобности, мгновенно превращалась то в пошивочную мастерскую, то в студию юного художника. Перед сном бабушка раскладывала на столе пасьянс, а ночью он охранял сон хозяйки, загораживая собой диван, на котором она спала. В общем, он честно заслужил почтительное к себе обращение: «Наш многоуважаемый стол».

 

Собственно говоря, как и в чеховском «Вишневом саду», у нас был и свой «многоуважаемый шкаф». В начале двадцатого века он поражал размерами, непривычной мебельной чернотой и принадлежал к стилю арт-нуво. Перебравшись в Москву, шкаф дезинтегрировался, разделившись на три части. Средняя, со стеклянными дверцами, продолжала хранить семейный гардероб, а две другие переориентировались: одна – в хранилище посуды, а другая – в хозяйственный склад. Более того, шкаф взял на себя и строительные функции, послужив перегородкой между «детской» и «рабочим кабинетом». Детская одновременно являлась библиотекой и спальней для дедушки и внучки. В моем распоряжении находился топчан с выдвижным ящиком, а дедушке на ночь выставлялась раскладушка. В нашем закутке отсутствовали окна и двери.

 

Источник света в образе настольной лампы пристроился на секретере, а от остального мира нас защищал плотный полосатый занавес на толстой деревянной палке, крепившейся одним концом к шкафу, а другим – к стене возле входной двери. Дверь с внутренней стороны раз в два года освежалась масляной краской цвета слоновой кости, а с внешней носила респектабельный дерматин на вате с серебряными заклепками.

 

При входе в апартаменты посетителей справа встречала белая изразцовая печь, обогревавшая помещение в холодное время года при помощи дров из личной дворовой сараюшки. Именно к нам относилась известная всем скороговорка: «На дворе трава, на траве дрова. Не коли дрова, на дворе трава». Мы и не кололи, мы попросту покупали готовые к употреблению поленья. Иногда в печи томилось молоко или вызревала гречневая каша, к которой щи готовились на общей кухне, дабы капустный дух не смущал чувствительные носы.

 

Рядом с печью располагалось помывочное отделение – мойдодыр с рукомойником и тазом, а также ведро для жидких отходов. На мойдодыре всегда стоял эмалированный кувшин с водой, из которого производился обмыв верхних частей тела обитателей нашего комнатного королевства, а более серьезные водные процедуры принимались еженедельно в городских банях.

 

Полотенца висели на маленьких гвоздиках, вбитых в бок хозяйственной части нашего шкафа, которая походила на одинокий, почерневший от времени и забот пограничный столб между прихожей и всеми остальными зонами обитания.

 

Два высоких окна во вторую половину дня заливали нашу горницу ярким солнечным светом, ежели ярило считало нужным показаться в районе Старого Арбата. На одном окне дедушка разводил новомодные в ту пору мелкие кактусы, а на другом бабушка не давала окончательно загнуться горшку со столетником – алоэ, сок которого считался панацеей от многих недугов. В правом углу комнаты скромно урчал крошка-холодильник, на котором под Новый год вырастала елочка, а в остальное время громоздились книги и журналы. В левом углу красовался небольшой, покрытый зеленым сукном письменный стол, над которым очередные книжные полки устремлялись ввысь, к потолку. На столе обитали мелкие безделушки, они считали необходимым постоянно отвлекать меня от решения арифметических задачек и грамматических упражнений.

 

Межоконье принадлежало бабушке, и в нем царствовало трюмо. В зеркалах отражались все подвластные бабушке территории вместе с населением, а также более мелкие предметы – баночки, флакончики, вазочка Baccarat, китайская пудреница, ручное «свет мой зеркальце, скажи» в замысловатой рамке и страшное оружие красоты – железные щипцы для завивки, использование которых сопровождалось малоприятным запахом жженых волос.

 

В небольших трюмных ящичках бабушка хранила документы и «драгоценности». Основная часть золота-бриллиантов была конфискована в 18-м году, а остатки капиталистического благополучия распроданы в Великую Отечественную войну. Бабушка была равнодушна к украшениям и не слишком сильно оплакивала материальные утраты, но, когда я подросла, она вдруг стала сожалеть об изъятом в пользу диктатуры пролетариата, считая, что меха и бриллианты к лицу всем девушкам, а ее внучке и подавно.

 

Собираясь в гости, на концерт или в театр, бабушка выдвигала правый ящичек трюмо и подбирала бусы или брошку к выходному наряду. Брошек было две: одна янтарная, другая – специфическая, эстонская. Оставаясь дома одна, я немедленно бросалась к зеркалам и накручивала на себя все три нитки бус – длинную черную гагатовую, бежевую из сандалового дерева и сиреневую из загадочного полосатого камня. Постояв на стуле, чтобы лучше себя видеть, и вдоволь налюбовавшись собственным отражением, я с сожалением расставалась с украшениями и переключалась на выданное задание.

 

Конечно, никто не заставлял меня, как Золушку из сказки Евгения Шварца, разбирать мешки, отделяя чечевицу от гороха, молоть кофе на семь недель или сажать под окном кусты роз, но вот познавать самое себя, расставляя загадочные артикли и предлоги в бесконечных упражнениях по французской грамматике, приходилось часто. Боже мой! Сколько горючих слез было пролито над учебником французского для начинающих! Не один литр, уж это точно. По этому же учебному пособию язык учили дедушка и папа, а обучал их сам автор – профессор дипакадемии Людмила Павловна Милицина. Не знаю, каким педагогом она была, но ее учебник явно не подходил для маленьких детей. Более того, думаю, что, будучи дамой глубоко незамужней, она этих самых маленьких детей не очень-то жаловала, предпочитая им будущих дипломатов исключительно мужского пола. Однако один раз я удостоилась чести отобедать вдвоем с профессором в ресторане Дома ученых на Кропоткинской – Пречистенке.

 

Нарядный особняк с картинами, люстрами, колоннами, блестящим паркетом и неведомой мне порционной едой, принесенной официантом, произвел на дошкольницу неизгладимое впечатление. Поход в священное для любого ученого место несколько изменил мое отношение к строгой старушке в пенсне.

 

А подаренная ею агатовая штуковина на ножке, неизвестно для чего предназначенная, и вовсе примирила меня с ее частыми появлениями на субботних обедах в Серебряном переулке. Ко всему прочему, злосчастный для меня и ценный для мужской части семьи учебник занял почетное место на полке, тогда как я приняла присягу на верность Mauget, только что объявившемуся в продаже в знаменитом магазине иностранной книги на улице Веснина. Четырехтомный учебник Mauget на долгие годы завоевал любовь, восхищение и признательность всех людей, решивших изучать французский.

 

Продолжение следует

VN:F [1.9.16_1159]
Rating: 0 (from 0 votes)

Оставьте отзыв