Предлагаем вниманию читателей новую подборку стихов известного российского писателя, поэта, переводчика, лауреата литературной премии И. А. Бунина (2007) Александра Сенкевича
* * *
Гундеге Календре
Вдохновение хрупче стекла.
Потрясая и душу и тело,
оно словно остаток тепла
от того, что когда-то сгорело.
Оно бродит, как в чане вино,
прокисает от будничной грязи,
и в глазах то огонь, то черно,
а душе, что раскрылась в экстазе,
как бы жизнь ни пошла, – все равно!
Остафьево
Аналолию Коршикову
Бывают дни, когда не по себе,
когда бездумно топчемся на месте
и поступаем часто по злобé,
а не по зову неподкупной чести,
и, увязая вновь в галиматье
смурных словес, в которых мало смысла,
вдруг осознаем: в мрачной темноте
живая жизнь прогоркла и прокисла.
И вера убывает, как вода
во время затянувшегося пекла,
а правду разъедает клевета,
и речь звучит расплывчато и бегло.
Тогда бегу под сень высоких лип,
что выросли у дома с колоннадой.
Там мой Парнас и там же мой Олимп,
мир благолепья, вскормленный Элладой,
в который наши пращуры смогли
внести со страстью пылкою и новой
блаженный дух отеческой земли,
что освящен был правдою Христовой.
Не сокрушая нравственных основ,
в Остафьеве, наследственном именье,
Петр Вяземский, поэт и острослов,
развлечь друзей имел обыкновенье.
И Пушкин, издалека возвратясь,
заглядывал к любезнейшему другу.
Ему был в радость этот странный князь:
он подходил по нраву и по духу.
И Карамзин ушел сюда, как в скит,
чтоб рассказать, что Русь себе стяжала,
как глубоко и прочно в ней сидит
орды монгольской гибельное жало.
И где они, подобные друзья,
в чьих мудрых ликах неба отраженье?
Их больше нет. Но разве вы и я
великодушны были от рожденья?
Что мы вещаем – вздорная гугня,
а поступаем, словно шлепогубы.
В нас нет ни вдохновенья, ни огня,
душой нечисты и натурой грубы.
К тому же в нас не вымерла орда.
И смрадный дух набегов и разбоя
из рода в род однажды и всегда,
туманя разум, тащит за собою.
* * *
Наталье Тереховой
Увидел я сквозь тьму прошедших дней,
как заправляла всем неразбериха,
как изгалялись, что всегда при ней,
тупая смута и дурное лихо.
Они меня кромсали вкривь и вкось,
в огонь бросали, позабывши жалость,
и столько в них стихий пересеклось,
что дух ослаб и мне едва дышалось.
Я знал: у них давно припасены
на всякий случай, чтоб упрятать правду,
обманных слов лихие плясуны,
что затанцуют враз и до упаду.
Я в круг вошел и танцевал, хотя
меня вовсю терзала лихоманка.
А жизнь моя катилась, тарахтя,
как по брусчатке жестяная банка.
* * *
Анне Бессоновой
На душе моей что-то погано,
неспокойно и как-то не то.
Ты притихла, а я и подавно,
наша жизнь – это цирк Шапито.
Крутим сальто-мортале и лихо
ловим жгучий огонь языком
и бежим, словно тени,
безлико,
по гвоздям и стеклу босиком.
Балаганные эти изыски
опостылели очень давно:
их пошиб непристойный и низкий
и навязчиво тянет на дно.
Неприглядна вся та буффонада,
что пустому фиглярству сродни
и по сердцу глупцу и фанату.
Но мы разве с тобою они?
Дай нам, Боже, живя без обмана,
в полумраке, во тьме, на свету
сквозь дырявую ткань балагана
путеводную видеть звезду.
Увещевание
Мой день тобою омрачен и скомкан.
Ты взорвалась спонтанно, как всегда,
а не мелькнула тенью мимо окон
и не окликнула тревожно, словно та,
что в дом вошла
тихонько, скромно, боком,
застенчиво, как будто сирота.
От прежней той осталась красота,
в косе сверкнувший золотистый локон,
а мягкий нрав испортила среда
людей, живущих суетно и скоком.
Что взять с тебя? На дурость нет суда.
Не углублять же наш разлад упреком!
Когда с тобой предстанем перед Богом,
от наших ссор не будет и следа.
Философский этюд
Ты капризную линию рта
словно смяла настойчивым взглядом.
Обнялись… И открылись врата,
и пахнуло вдруг дантовым адом.
Жизнь неладная злей и лютей,
я стою, как у края обрыва.
Отчего повелось у людей:
невозможность любить без надрыва?
И опять возвращаясь на круг
повседневного дела и слова,
я увижу, как выкошен луг
нашей страсти – до колкой основы.
Нам придется по жесткой стерне
добираться, все ноги израня,
до того, кто стоит в стороне,
нашу жизнь написавши заране.
Это кто? Наших душ демиург?
А мы кто? Его злобные дети?
Кто кому то ли враг, то ли друг?
Кто за наши страданья в ответе?
Тишина, словно душная мгла,
придавила, стесняя движенье…
Многогранника нет без угла,
бесполезна стрела без мишени.
Царица Савская
Среди незнакомых святынь
ты ступаешь слегка неуклюже.
Так идут караваны верблюжьи
сквозь пески аравийских пустынь.
До чего же хитер Соломон,
от его не укрыться прищура.
Ты в ручищах царя-самодура,
словно выжитый грубо лимон.
Почему же ты, словно раба,
покоришься безвольно и слепо?
Засмеется вокруг голытьба,
Потемнеет от ярости небо.
Но ни этот заносчивый люд,
ни небесные силы тем боле,
никогда ни за что не поймут,
что такое блаженство и воля
и к чему этот твой приворот,
заурядный, вульгарный и грубый, –
не затем же, чтоб царственный рот
смял в мгновенье бесстыжие губы?!
Лучше уж показаться срамной
и продажною девкой-шалавой,
чем великой царицей земной,
кто своей поступилась державой.
Элексир
Стоят предметы неподвижно,
приземисты и тяжелы.
И тишину, как сок, я выжму
из прелой мякоти жары.
Дойдя до сокровенной сути,
где чудеса разрешены,
смогу я сохранить в сосуде
густые капли тишины.
Чтоб осенью и даже после,
когда ветра свое возьмут,
открыть среди разноголосья
покрытый плесенью сосуд.
И слабым быть, и виноватым,
и выпить все, себя кляня.
И станут эти капли ядом,
а может быть, спасут меня.
Калифам на час
Самовлюбленнейшие маги,
вам всем пора бы на покой.
Ведь жизнь мою как лист бумаги
не исписать чужой рукой.
И ваша злоба неуместна,
куда ей совладать со мной!
Моя субстанция небесна,
вы ж превратитесь в прах земной.
За городом
Я в городе отвык давно
от тишины и от деревьев.
А в этом утре, словно в чреве,
дремало светлое добро.
И я не знал наверняка
во что оно вдруг перельется –
в улыбку, в радость или в солнце
и кучевые облака?
А зло?
Про зло не говори.
Оно, оформившись во что-то,
хотело бы занять пустоты
в душе, в сознанье и в крови.
Но в это утро не найдя
ни места для себя, ни силы,
оно, явившись, испарилось,
как брызги редкого дождя.
Муза
За окном потоками струится
птичий гомон и зеленый гул.
К тем любовь сторицей возвратится,
кто тебе на верность присягнул.
Козьей шерстью выстилая ложе,
опрокинешь в ангельскую тишь.
Голосом, застенчивым до дрожи,
душу изведешь и истомишь.
Губы пересмякшие, сухие
облизнешь горячим языком.
И сорвется с привязи стихия,
та, с которой будто незнаком.
Заиграют радужные пятна –
это солнце вломится в альков.
Жизнь моя темна и непонятна,
как во мраке танец светляков.
Ты моя и не моя, но все же
я иду влюбленно за тобой.
Лучше быть двоим на бездорожье,
чем смешаться с праздною толпой.
Петербург
Вороний грай разбудит поутру.
О чем вещает птиц косноязычье,
которые слетаются к Петру,
и в грош не ставя все его величье?
Сошел туман тяжелый на Неву,
деревья стынут в пелене молочной,
и в мороси, промозглой и морочной,
тебя увидеть трудно наяву.
Ослепление
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
А. С. Пушкин
Здесь постоянно ночь как день,
а день – как будто мрак кромешный.
Для них он человек потешный,
Кто тень наводит на плетень.
Он верил сам, что им сродни,
хотя был с ними разной крови,
и все ему казалось внове
в азарте пошлой болтовни.
Как он пытался уловить
черты лица в застылой маске
и выдернуть из мертвой сказки
реальности живую нить.
Он был как червь у их подошв.
Вот почему его простили
и, развлекаясь, не пустили,
как тварь дрожащую, под нож.
Как он мечтал найти приют,
где люди вольны и степенны…
А здесь и камни вопиют,
и стены двинулись на стены.
И среди этой чехарды
Он вдруг опомнится однажды,
когда услышит выкрик: «Наш ты
или из вражеской орды?!»
На нем нет крови и вины,
а есть тяжелый гнет возмездья,
задворки низменной войны,
где поле битвы – огород,
а острый нож – клочок бумаги.
Но как уйти от этих орд,
в какие дебри и овраги,
в какие дальние скиты,
в какое скрыться поднебесье?
Как ни страдай и как ни бейся,
а все равно вокруг – скоты!
Услышит разве кто-нибудь
глас вопиющего в пустыне?!
Но оставался Крестный путь,
как вызов блуду и рутине.
Теперь он знал, что делать впредь,
пройдя сквозь жизни безобразье,
как смыть с себя ошметки грязи
и в тихой славе умереть.
* * *
З.С.
Зеленые глаза во влажной поволоке –
мой отшумевший день и неотвязный сон.
Мои пути к тебе то круты, то пологи,
а то уходят вниз. Куда-то под уклон.
Ты – сумрачный пейзаж в тонах багрово-красных, –
предвестье тьмы ночной и умиранье дня,
и слышится в тебе среди созвучий разных
настороженных птиц глухая воркотня.
Приученный тобой к изысканности речи,
я не хочу уже словесности иной.
И проступает въявь – и зримее, и резче
аморфный этот мир, покрытый пеленой.
Вера
З.С.
Тучи, которые с ночи нависли,
исчезнут в течение дня.
Просветы деревьев, как добрые мысли,
наполнят надеждой меня.
Всю жизнь находиться во вражеском стане –
напрасный и тягостный труд.
Расщелины скал, воспряв деревцами,
уверенность мне придадут.
Среди сотоварищей, бравых и праздных,
крадусь осторожно, как вор.
А в топях, недавно еще непролазных,
брусника раскинет ковер.
Родная моя, неужели не видишь,
как солнцем струится ручей?
Не там ли наш город, исчезнувший Китеж? –
он скрыт от телесных очей.
* * *
И для кого слова берег,
выхаживал в тепле?
Со злым лицом сидит зверек
в тебе, в тебе, в тебе.
Ни приманить, ни выгнать прочь,
ни вытолкать плечом…
И не спасет ни день, ни ночь
того, кто обречен.
Восточный урок
Инессе Ким
Тогда зима была, и ночью,
рассветный сумрак торопя,
я изучал язык восточный,
чтобы чуть-чуть понять тебя.
А ты спала… В котором веке,
среди премудростей каких?
Во сне приподнимались веки,
как створки раковин морских.
Тебе вставать придется рано,
и ты спала, легко дыша…
На дне какого океана
вдруг стала жемчугом душа?
Язык твой дик и непокладист,
и для чужих людей колюч,
таинственных познаний кладезь,
свободной речи чистый ключ.
Язык гортанный и певучий,
то нежный, то внезапно злой,
насупленный, как будто туча,
над пересохшею землей.
Глядящий тяжело и косо
с листов полуистлевших книг,
где, словно снежные заносы,
он письмена свои воздвиг.
Я приручал его, как зверя,
и я до тех пор не уснул,
пока, исполненный доверья,
меня он в губы не лизнул.
Молитва
Не приведи, Господь,
чтоб уцелела плоть,
а светлая душа,
как темный снег, сошла.
* * *
Друзья уходят в те пределы,
откуда мне их не вернуть.
Моя душа оледенела,
она мое покинет тело
когда-нибудь, когда-нибудь…
Окно раскрыто нараспашку,
за ним у леса водоем.
Перед глазами кружит пташка.
До невозможности мне тяжко,
хотя мы в комнате вдвоем.
Луна с коралловым отливом
взошла над темною водой,
и ночь заполнилась мотивом
щемяще-плачущим, тоскливым,
как перед новою бедой.
Несовершенство человеческого рода
Поэзия без мыслей
мысли без поэзии
настоящее без будущего
будущее без настоящего.
Постоянный эффект незавершенности
в мире Божественного совершенства.
