2015 год был объявлен Годом литературы в России. В связи с этим журнал «Русская мысль», при поддержке крупнейшего российского издательства АСТ, начинает серию публикаций под рубрикой «Литературная гостиная», в которой вниманию читателей будут представлены отрывки из произведений известных российский писателей.
Роман Захара Прилепина «Обитель» был опубликован в 2014 году в издательстве «АСТ». В том же году автор был удостоен за роман премии «Большая книга».
***
Чем ближе монастырь – тем громче чайки.
Обитель была угловата – непомерными углами, неопрятна – ужасным разором.
Тело ее выгорело, остались сквозняки, мшистые валуны стен.
Она высилась так тяжело и огромно, будто была построена не слабыми людьми, а разом, всем своим каменным туловом упала с небес и уловила оказавшихся здесь в западню.
Артем не любил смотреть на монастырь: хотелось скорее пройти ворота – оказаться внутри.
– Второй год здесь бедую, а каждый раз рука тянется перекреститься, когда вхожу в кремль, – поделился Василий Петрович шепотом.
– Так крестились бы, – в полный голос ответил Артем.
– На звезду? – спросил Василий Петрович.
– На храм, – отрезал Артем. – Что вам за разница – звезда, не звезда, храм-то стоит.
– Вдруг пальцы-то отломают, лучше не буду дураков сердить, – сказал Василий Петрович, подумав, и даже руки спрятал поглубже в рукава пиджака. Под пиджаком он носил поношенную фланелевую рубашку.
– …А во храме орава без пяти минут святых на трехъярусных нарах… – завершил свою мысль Артем. – Или чуть больше, если считать под нарами.
Двор Василий Петрович всегда пересекал быстро, опустив глаза, словно стараясь не привлечь понапрасну ничьего внимания.
Во дворе росли старые березы и старые липы, выше всех стоял тополь. Но Артему особенно нравилась рябина – ягоды ее нещадно обрывали или на заварку в кипяток, или просто чтоб сжевать кисленького – а она оказывалась несносно горькой; только на макушке еще виднелось несколько гроздей, отчего-то все это напоминало Артему материнскую прическу.
Двенадцатая рабочая рота Соловецкого лагеря занимала трапезную единостолпную палату бывшей соборной церкви во имя Успения Пресвятой Богородицы.
Шагнули в деревянный тамбур, поприветствовав дневальных – чеченца, чью статью и фамилию Артем никак не мог запомнить, да и не очень хотел, и Афанасьева – антисоветская, как он сам похвастался, агитация – ленинградского поэта, который весело поинтересовался: “Как в лесу ягода, Тема?” Ответ был: “Ягода в Москве, зам начальника ГэПэУ. А в лесу – мы”.
Афанасьев тихо хохотнул, чеченец же, как показалось Артему, ничего не понял – хотя разве догадаешься по их виду. Афанасьев сидел, насколько возможно развалившись на табуретке, чеченец же то шагал туда-сюда, то присаживался на корточки.
Ходики на стене показывали без четверти семь.
Артем терпеливо дожидался Василия Петровича, который, набрав воды из бака при входе, цедил, отдуваясь, в то время как Артем опустошил бы кружку в два глотка… собственно, в итоге выхлебал целых три кружки, а четвертую вылил себе на голову.
– Нам таскать эту воду! – сказал чеченец недовольно, извлекая изо рта каждое русское слово с некоторым трудом. Артем достал из кармана несколько смятых ягод и сказал: “На”; чеченец взял, не поняв, что́ дают, а догадавшись, брезгливо катнул их по столу; Афанасьев поочередно поймал все и покидал в рот.
При входе в трапезную сразу ударил запах, от которого за день в лесу отвыкли, – немытая человеческая мерзость, грязное, изношенное мясо; никакой скот так не пахнет, как человек и живущие на нем насекомые; но Артем точно знал, что уже через семь минут привыкнет, и забудется, и сольется с этим запахом, с этим гамом и матом, с этой жизнью.
Нары были устроены из круглых, всегда сырых жердей и неструганых досок.
Артем спал на втором ярусе. Василий Петрович – ровно под ним: он уже успел обучить Артема, что летом лучше спать внизу – там прохладней, а зимой – наверху, “…потому что теплый воздух поднимается куда?..”. На третьем ярусе обитал Афанасьев. Мало того что ему было жарче всех, туда еще и непрестанно подкапывало с потолка – гнилые осадки давали испарения от пота и дыханья.
– А вы будто и неверующий, Артем? – не унимался внизу Василий Петрович, пытаясь продолжить начатый на улице разговор и одновременно разбираясь со своей ветшающей обувкой. – Дитя века, да? Начитались всякой дряни в детстве, наверное? Дыр бул щыл в штанах, навьи чары на уме, Бог умер своей смертью, что-то такое, да?
Артем не отвечал, уже прислушиваясь, не тащат ли ужин – хотя раньше времени пожрать доставляли редко.
На сбор ягод он брал с собой хлеб – с хлебом черника шла лучше, но докучливый голод в конечном счете не утоляла.
Василий Петрович поставил на пол ботинки с тем тихим бережением, что свойственно неизбалованным женщинам, убирающим на ночь свои украшения. Потом долго перетряхивал вещи и наконец горестно заключил:
– Артем, у меня опять украли ложку, вы только подумайте.
Артем тут же проверил свою – на месте ли: да, на месте, и миска тоже. Раздавил клопа, пока копошился в вещах. У него уже воровали миску. Он тогда взял у Василия Петровича 22 копейки местных соловецких денег взаймы и купил миску в лавке, после чего выцарапал “А” на дне, чтоб, если украдут, опознать свою вещь. При этом отлично понимая, что смысла в отметке почти нет: уйдет миска в другую роту – разве ж дадут посмотреть, где она да кто ее скоблит.
Еще клопа раздавил.
– Только подумайте, Артем, – еще раз повторил Василий Петрович, не дождавшись ответа и снова перерывая свою кровать.
Артем промычал что-то неопределенное.
– Что? – переспросил Василий Петрович.
– Подумал, – ответил Артем и добавил, дабы утешить товарища: – В ларьке купите. А сейчас моей поужинаем.
Вообще Артему можно было и не принюхиваться – ужин неизменно предварялся пением Моисея Соломоныча: тот обладал замечательным чутьем на пищу и всякий раз начинал подвывать за несколько минут до того, как дежурные вносили чан с кашей или супом.
Пел он одинаково воодушевленно все подряд – романсы, оперетки, еврейские и украинские песни, пытался даже на французском, которого не знал, – что можно было понять по отчаянным гримасам Василия Петровича.
– Да здравствует свобода, советская власть, рабоче-крестьянская воля! – негромко, но внятно исполнял Моисей Соломонович безо всякой, казалось, иронии. Череп он имел длинный, волос черный, густой, глаза навыкате, удивленные, рот большой, с заметным языком. Распевая, он помогал себе руками, словно ловя проплывающие мимо в воздухе слова для песен и строя из них башенку.
Афанасьев с чеченцем, семеня ногами, внесли на палках цинковый бак, затем еще один.
На ужин строились повзводно, занимало это всегда не меньше часа. Взводом Артема и Василия Петровича командовал такой же заключенный, как они, бывший милиционер Крапин – человек молчаливый, суровый, с приросшими мочками. Кожа лица у него всегда была покрасневшая, будто обваренная, а лоб выдающийся, крутой, какой-то особенно крепкий на вид, сразу напоминающий давно виданные страницы то ли из учебного пособия по зоологии, то ли из медицинского справочника.
В их взводе, помимо Моисея Соломоновича и Афанасьева, имелись разнообразные уголовники и рецидивисты, терский казак Лажечников, три чеченца, один престарелый поляк, один молодой китаец, детина с Малороссии, успевший в Гражданскую повоевать за десяток атаманов и в перерывах за красных, колчаковский офицер, генеральский денщик по прозвищу Самовар, дюжина черноземных мужиков и фельетонист из Ленинграда Граков, отчего-то избегавший общения со своим земляком Афанасьевым.
Еще под нарами, в царящей там несусветной помойке – ворохах тряпья и мусора, два дня как завелся беспризорник, сбежавший то ли из карцера, то ли из восьмой роты, где в основном и обитали такие, как он. Артем один раз прикормил его капустой, но больше не стал, однако беспризорник все равно спал поближе к ним.
“Как он догадывается, Артем, что мы его не выдадим? – риторически, с легчайшей самоиронией поинтересовался Василий Петрович. – Неужели у нас такой никчемный вид? Я как-то слышал, что взрослый мужчина, не способный на подлость или, в крайнем случае, убийство, выглядит скучно. А?”
Артем смолчал, чтоб не отвечать и не сбивать свою мужскую цену.
Он прибыл в лагерь два с половиной месяца назад, получил из четырех возможных первую рабочую категорию, обещавшую ему достойный труд на любых участках, невзирая на погоду. До июня пробыл в карантинной, тринадцатой, роте, отработав месяц на разгрузках в порту. Грузчиком Артем пробовал себя еще в Москве, лет с четырнадцати – и к этой науке был приноровлен, что немедленно оценили десятники и нарядчики. Кабы еще кормили получше и давали спать побольше, было б совсем ничего.
Из карантинной Артема перевели в двенадцатую.
И эта рота была не из легких, режим немногим мягче, чем в карантинной. В 12-й тоже трудились на общих работах, часто вкалывали без часов, пока не выполнят норму. Лично обращаться к начальству права не имели – исключительно через комвзводов. Что до Василия Петровича с его французским – так Эйхманис в лесу с ним первым заговорил.
Весь июнь двенадцатую гоняли частью на баланы, частью на уборку мусора в самом монастыре, частью корчевать пни и еще на сенокос, на кирпичный завод, на обслуживание железной дороги. Городские не всегда умели косить, другие не годились на разгрузку, кто-то попадал в лазарет, кто-то в карцер – партии без конца заменяли и смешивали.
Баланов – работы самой тяжелой, муторной и мокрой – Артем пока избежал, а с пнями намучился: никогда и подумать не мог, насколько крепко, глубоко и разнообразно деревья держатся за землю.
– Если не рубить корни по одному, а разом огромной силою вырвать пень – то он в своих бесконечных хвостах вынесет кус земли размером с купол Успенской! – в своей образной манере то ли ругался, то ли восхищался Афанасьев.
Норма на человека была – 25 пней в день.
Дельных заключенных, спецов и мастеров переводили в другие роты, где режим был попроще, – но Артем все никак не мог решить, где он, недоучившийся студент, может пригодиться и что, собственно, умеет. К тому же решить – это еще полдела; надо бы, чтоб тебя увидели и позвали.
После пней тело ныло, как надорванное, – наутро казалось, что сил больше для работы нет. Артем заметно похудел, начал видеть еду во сне, постоянно искать запах съестного и остро его чувствовать, но молодость еще тянула его, не сдавалась.
Вроде бы помог Василий Петрович, выдав себя за бывалого лесного собирателя – впрочем, так оно и было, – заполучил наряд по ягоды, протащил за собой Артема, – но обед в лес каждый день привозили остывший и не по норме: видно, такие же зэки-развозчики вдосталь отхлебывали по дороге, а в последний раз ягодников вообще забыли покормить, сославшись на то, что приезжали, но разбредшихся по лесу собирателей не нашли. На развозчиков кто-то нажаловался, им влепили по трое суток карцера, но сытней от этого не стало.
На ужин нынче была гречка, Артем с детства ел быстро, здесь же, присев на лежанку Василия Петровича, вообще не заметил, как исчезла каша; вытер ложку об испод пиджака, передал ее старшему товарищу, сидевшему с миской на коленях и тактично смотревшему в сторону.
– Спаси Бог, – тихо и твердо сказал Василий Петрович, зачерпывая разваренную, безвкусную, на сопливой воде изготовленную кашку.
– Угу, – ответил Артем.
Допив кипяток из консервной банки, заменявшей кружку, вспрыгнул, рискуя обрушить нары, к себе, снял рубаху, разложил ее вместе с портянками под собой как покрывало, чтоб подсушились, влез руками в шинель, накрутил на голову шарф и почти сразу забылся, только сумев услышать, как Василий Петрович негромко говорит беспризорнику, имевшему обыкновение во время кормежки несильно дергать обедающих за брюки:
– Я не буду вас кормить, ясно? Это ведь вы у меня ложку украли?
Ввиду того, что беспризорник лежал под нарами, а Василий Петрович сидел на них, со стороны могло показаться, что он говорит с духами, грозя им голодом и глядя перед собой строгими глазами.
Артем еще успел улыбнуться своей мысли, и улыбка сползла с губ, когда он уже спал – оставался час до вечерней поверки, зачем время терять.
В трапезной кто-то дрался, кто-то ругался, кто-то плакал; Артему было все равно.
За час ему успело присниться вареное яйцо – обычное вареное яйцо. Оно светилось изнутри желтком – будто наполненным солнцем, источало тепло, ласку. Артем благоговейно коснулся его пальцами – и пальцам стало горячо. Он бережно надломил яйцо, оно распалось на две половинки белка, в одной из которых, безбожно голый, призывный, словно бы пульсирующий, лежал желток – не пробуя его, можно было сказать, что он неизъяснимо, до головокружения сладок и мягок. Откуда-то во сне взялась крупная соль – и Артем посолил яйцо, отчетливо видя, как падает каждая крупинка и как желток становится посеребренным – мягкое золото в серебре. Некоторое время Артем рассматривал разломанное яйцо, не в силах решить, с чего начать – с белка или желтка. Молитвенно наклонился к яйцу, чтобы бережным движением слизнуть соль.
Очнулся на секунду, поняв, что лижет свою соленую руку.
***
Из двенадцатой выходить ночью было нельзя – парашу до утра оставляли прямо в роте. Артем приучил себя вставать между тремя и четырьмя – шел с еще зажмуренными глазами, по памяти, с сонной остервенелостью счесывая с себя клопов, пути не видя… зато ни с кем не делил своего занятия.
Обратно возвращался, уже чуть различая людей и нары.
Беспризорник так и спал прямо на полу, видна была его грязная нога; “…как не подох еще…” – подумал Артем мимолетно. Моисей Соломонович храпел певуче и разнообразно. Василий Петрович во сне, не первый раз заметил Артем, выглядел совсем иначе – пугающе и даже неприятно, словно сквозь бодрствующего человека выступал иной, незнакомый.
Укладываясь на еще не остывшую шинель, Артем полупьяными глазами осмотрел трапезную с полутора сотнями спящих заключенных.
“Дико! – подумал, зажмуриваясь, вспуганно и удивленно. – Лежит человек, ничего не делает, и так… большую часть… жизни…”
В другом конце вспыхнула спичка – кто-то, не стерпев, захотел передавить хоть одно клопиное семейство при свете. Клопы даже ночью непрестанно ползли по стойкам нар, по стенам, падали откуда-то сверху…
Артем открыл на малый всполох спички глаза, увидел, как кто-то из второго взвода полез в чужой мешок. Встретился взглядом с вором, зажмурился, отвернулся, забыл навсегда.
Тут же разбудил утренний, пятичасовой колокол, и спустя несколько мгновений заоравший Афанасьев:
– Рота, подъем!
Сегодня Артем ненавидел Афанасьева; вчера кричал другой дневальный, гортанным голосом, – и ненависть была к нему.
Через минуту плохо различимый в противной полутьме Моисей Соломонович уже пел:
– Где вы теперь, кто вам целует пальцы? Куда ушел ваш китайчонок Ли?
Артем скосился на китайца, ночевавшего совсем рядом, но тот, похоже, не слышал слов песни: сидел на своем втором ярусе, гладил шею и лицо, словно под руками вновь обретал себя, свое тело и сознание.
– Ты, бля, оперетка, заткнись! – крикнул кто-то из еще не поднявшихся с нар блатных.
Моисей Соломонович споткнулся на середине слова.
– Я же вроде бы негромко, – сказал он в никуда, разводя руками.
Молчал Моисей Соломонович, впрочем, недолго – вскоре снова еле слышно заурчал что-то – вносили пищу.
Можно было встать в очередь и ждать минут сорок, пока дойдет до тебя – но Артем развивал в себе терпение, чтоб не тратить время впустую.
Пересев под лампочку, успел подшиться и полистать местный, в лагере выпускаемый самими же зэками журнал “Соловецкие острова” – Василий Петрович брал в библиотеке, видимо, для поддержания едкой неприязни к лагерной администрации на должном уровне. Артем в журнале читал чаще всего поэтическую страничку – надо сказать, весьма слабую, разве только Борис Ширяев, не без старания слагавший с чужих голосов, обращал на себя внимание. Освободился он или еще нет?.. Журнальные стихи, какими б они ни были, Артем заучивал наизусть – и повторял их про себя иногда, сам не очень понимая зачем.
Только разобравшись со всеми этими делами, Артем встал в очередь: как раз оставалось несколько человек.
– Артем, вы не передумали? – поинтересовался Василий Петрович, возвращая ему вымытую ложку.
– Нет, не пойду, – ответил Артем с улыбкой, сразу поняв, что речь идет о наряде. – Не хлопочите за меня, не стоит.
– Поставят вас на баланы, голубчик, и взвоете. Не вы первый. Одумайтесь, – строго сказал Василий Петрович. – Я пять дней подряд делал полторы нормы на ягодах – сегодня меня поставили старшим. Скоро на северо-восточном берегу пойдет смородина и малина, имейте в виду. У них тут к тому же растет замечательная ягода шикша – она же сика, очень полезная, судя по названию.
– Нет, – повторил Артем. – У меня с моей… шикшой все в порядке.
– В лесу можно увидеть настоящего полевого шмеля – как у нас, в Тульской губернии, – совсем уж беспомощно прибавил Василий Петрович. – А крапиву в человеческий рост, помните, с вами встретили? А птицы? Там птицы поют!
– Там одна птица так стрекочет – словно затвор передергивают, неприятно, – сказал Артем. – И комарья в лесу втрое больше. Не хочу.
– Вам еще зиму предстоит пережить, – сказал Василий Петрович. – Вы еще не знаете, что такое соловецкая зима!
– А вы и зимой собрались ягоды собирать? – посмеялся Артем, тут же укорив себя за некоторую дерзость, но Василий Петрович и вида не подал.
Моисей Соломонович даром что пел, а все слышал. Нежданно оказался возле нар Василия Петровича и, прервав песню, спросил:
– Освобождается место в бригаде? Артем не хочет? И правильно – он юн, зол, крепок! Василий Петрович, я мог бы, пусть на время, заменить Артема. Не смотрите на меня так неприязненно, вы даже не знаете, как я точно вижу ягоду в траве, у меня дар!
Василий Петрович только рукой махнул и пошел по каким-то своим делам.
– Так мы договорились? – звал его Моисей Соломонович, ласково глядя вслед. – Я вас отблагодарю, у меня на днях ожидается посылка от мамочки.
Мамочкой Моисей Соломонович называл и жену, и саму мать, нескольких своих разной степени родства теток и, кажется, кого-то еще.
– А вас, Артем, ждет замечательная водолечебница на Соловецком курорте, – сказал Моисей Соломонович, подмигнув большим, как яйцо, глазом. – Заезд на три года дает гарантию крепкого здоровья на весь век. У вас ведь три?
Артем спрыгнул со своих нар и как-то так спросил “А у вас?” – что Моисей Соломонович сразу пропал.
– Остолоп, – сказал Артему вдруг образовавшийся возле нар Крапин. – Сдохнешь.
Он имел такое обыкновение: нагрубить и потом еще стоять с минуту, ждать, что ответят. Артем молчал, закусив губу и глядя мимо комвзвода, думая два слова: “Проклятый кретин”. Артем боялся, что его ударят, и еще больше боялся, что все увидят, как его ударили.
Моисей Соломонович вроде бы разбирался с вещами и перетряхивал свои кофты, но по спине было видно: он слушает изо всех сил, чем все закончится.
Скомандовали построение на утреннюю поверку.
Строились в коридоре. На выходе сильно замешкались, с кем-то начали пререкаться, набычась лбами, чеченцы, всегда державшиеся вместе, Крапин, у которого в руке был дрын – палка для битья, – подогнал блатных, которых не любил особенно и злобно, а они ему отвечали затаенной ненавистью; досталось дрыном среди иных будто бы случайно Артему, но Артем был уверен, что Крапин видел, кого бил, и ударил его нарочно.
– Больно? – пока строились, участливо спросил Василий Петрович, видя, как скривился Артем.
– Мама моя так шутила, когда мы с братом собирались к вечеру и просили ужинать: “А мальчишкам-дуракам толстой палкой по бокам!” – вдруг вспомнил Артем, невесело ухмыляясь. – Знала бы…
Пока томился в строю, Крапин не шел у него из головы. Глядя перед собой, он все равно, до рези в глазу, различал слева, метрах в десяти, покатый красный лоб и приросшую мочку уха.
Артем никак не хотел стать причиной насупленного внимания и малопонятного раздражения комвзвода: жаловаться тут некому, управы не найдешь – зато на тебя самого… управу найдут скоро.
С первого дня в лагере он знал одно: главное, чтоб тебя не отличали, не помнили и не видели все те, кому и не нужно видеть тебя, – а сейчас получилось ровно наоборот. Артем не пугался боли – его б не очень унизило, когда б ему попало как равному среди всех остальных; тошно, когда тебя зачем-то отметили.
“Дались этому кретину мои наряды, – с грустью и одновременной злобой думал Артем. – Я никакой работы не боюсь! Может, я в ударники хочу, чтоб мне срок уполовинили! Черники мне столько не собрать с этой, мать ее, шикшой”.
Пока размышлял обо всем этом, не заметил, как дошла до него перекличка заключенных, и очнулся, только когда его толкнули локтем.
– Какое число? – в ужасе спросил Артем стоявшего рядом, то был китаец, и он, коверкая язык, повторил свой номер в строю – Артем вспомнил, что именно эта цифра только что звучала, и назвал следующую.
Поймал боковым зрением еще один взбешенный взгляд Крапина.
“Что ж такое!” – выругался на себя, желая, как в детстве, заплакать, когда случалась такая же нелепая и назойливая череда неудач.
– Смирррно! Равнение на середину! – проорал ротный.
Ротным у них был грузин – то ли по прозвищу, то ли по фамилии Кучерава – невысокий, с глазами навыкате, с блестящими залысинами тип, твердо напоминавший Артему беса. Как и все ротные в лагере, он был одет в темно-синий костюм с петлицами серого цвета и фуражку, которую носить не любил и часто снимал, тут же отирая грязным платком пот с головы.
– Здравствуй, двенадцатая рота! – гаркнул Кучерава, выпучивая бешеные глаза.
Артем, как учили, сосчитал до трех и во всю глотку гаркнул:
– Здра! – хоть криком хотелось ему выделиться: но разве кто заметит твою ретивость в общем хоре?
Ротный доложил дежурному по лагерю о численном составе и отсутствии происшествий.
Чекист принял доклад и сразу ушел.
– Отщепенцы, мазурики, филоны и негодяи! – с заметным акцентом обратился к строю ротный, который выглядел так, словно пил всю ночь и поспал час перед подъемом; глаза его были красны, чем сходство с бесом усиливалось еще сильнее. – Выношу повторное предупреждение: за игру в карты и за изготовление карт…
Дальше ротный, не стыдясь монастырских стен, дурно, к тому же путая падежи – не “…твою мать”, а отчего-то “…твоей матери”, – выругался. Потом долго молчал, вспоминая и, кажется, время от времени задремывая.
– И второе! – вспомнил, качнувшись. – В сентябре возобновит работу школа для заключенных лагеря. Школа имеет два отделения. Первое – по ликвидации полной безграмотности, второе – для малограмотных. Второе в свою очередь разделяется еще на три части: для слабых, для средних, для относительно сильных. Кроме общей и математической грамоты будут учить… этим… естествознанию с географией… и еще обществоведению.
Строй тихо посмеивался; кто-то поинтересовался, будут ли изучать на географии, как короче всего добраться из Соловков в Лондон, и научат ли, кстати, неграмотных английскому языку.
– Да, научат, – вдруг ответил ротный, услышав нечутким ухом разговоры в строю. – Будут специальные кружки по английскому, французскому и немецкому, а также литературный и натуралистический кружки, – с последними словами он едва справился, но смысл Артем уловил.
Рядом с Артемом стоял колчаковский офицер Бурцев, всегда подтянутый, прилизанный, очень точный в делах и движениях – его небезуспешно выбритая щека брезгливо подрагивала, пока выступал Кучерава. Характерно, что помимо Бурцева во взводе был рязанский мужик и бывший красноармеец Авдей Сивцев, кстати, малограмотный.
Ротный, пока боролся со словами, сам несколько распросонился.
– Половина из вас читать и писать не умеет. – “А другая половина говорит на трех языках”, – мрачно подумал Артем, косясь на Бурцева. – Вас всех лучше бы свести под размах! Но советская власть решила вас обучить, чтобы с вас был толк. Неграмотные учатся в обязательном порядке, остальные – по желанию. Желающие могут записываться уже сейчас, – ротный неровным движением вытер рот и махнул рукой, что в это нелегкое для него утро обозначило команду “вольно!”.
– Запишемся в школу – от работы освобождать будут? – выкрикнул кто-то, когда строй уже смешался и загудел.
– Школа начинается после работы, – ответил ротный негромко, но все услышали.
Кто-то презрительно хохотнул.
– А вам вместо работы школу подавай, шакалы? – вдруг заорал ротный, и всем сразу расхотелось смеяться.
С нарядами разбирались тут же – за столиками сидели нарядчики, распределяли, кого куда.
Пока Артем ждал своей очереди, Крапин прошел к одному из столов – у Артема от вида взводного зазудело в спине, как раз там, куда досталось дрыном.
Зуд не обманул – на обратном пути Крапин бросил Артему:
– Привыкай к новому месту жительства. Скоро насовсем туда.
Василий Петрович, стоящий впереди, обернулся и вопросительно посмотрел на Артема – тот пожал плечами. Меж лопатками у него скатилась капля пота. Левое колено крупно и гадко дрожало.
Нарядчик спросил фамилию Артема и, подмигнув в тусклом свете “летучей мыши”, сказал:
– На кладбище тебе.
Авдей Сивцев все искал очередь, которая записывается в школу. Никакой очереди не было.
