Автор: Евгений Рудашевский
Федор Бурлацкий был особым типом шестидесятника – научным работником, который готовит речи больших чиновников, составляет государственные проекты и полагается при этом не только на идеологические стереотипы, но и на собственные либеральные идеи. Он писал подсказки Хрущеву, Брежневу, Андропову, Горбачеву. Его служебные записки не нарушали самоуверенности высокопоставленных читателей, однако указывали им необходимость скорейших перемен – как политических, так и социальных.
Интервью взято незадолго до смерти Федора Бурлацкого – он скончался в феврале 2014 года.
– Федор Михайлович, для начала поздравляю вас с присуждением медали имени Георгия Шахназарова – за вклад в развитие российской политической науки.
– Спасибо. Награждение получилось и неожиданным, и приятным. Ведь Шахназаров был моим сотрудником. Мы учились с ним в аспирантуре. Потом я позвал его в ЦК – работать в моей группе.
– Вы вместе пришли к Юрию Андропову?
– Да. Изначально я состоял в президиуме Академии наук. Оттуда меня пригласили в журнал «Коммунист». Проработал там семь лет. Писал, что нужно переходить от диктатуры пролетариата к общенародному государству, даже намекал на возможность парламентской демократии в Советском Союзе. После этих публикаций меня позвали в ЦК – к Андропову, в то время заведующему отделом соцстран. Первое время я работал его личным советником. Затем по моему предложению создали особую группу консультантов – своеобразный подотдел. В него вошли Георгий Шахназаров, Георгий Арбатов, Александр Бовин. Я возглавил эту группу и был назначен помощником Андропова.
– Каким был Юрий Владимирович в те годы?
– Яркая фигура. Он не получил высшего образования. Окончил только партшколу. До этого вовсе был боцманом на каком-то волжском кораблике. Это не помешало его партийной карьере. Даже при малом образовании он произносил полуторачасовые речи без бумажки. И речь всегда была законченной, логичной. Юрия Владимировича нельзя назвать либералом, однако он был противником диктатуры, так что мы с ним сразу нашли общий язык. Я сопровождал его практически во всех зарубежных поездках.
Но Андропов был человеком очень осторожным, закрытым, по-настоящему близко не подпускал. Мы с ним жили в одном доме – на Кутузовском проспекте. За все эти годы я ни разу не был у него в гостях.
Андропова уважали многие работники ЦК. Считали его деятелем незаурядным. Юрий Владимирович был единственным по-настоящему интеллигентным человеком в Президиуме ЦК. Никогда не грубил, не матерился. Но бывал резок, возбуждался, если выговаривал кому-нибудь за ошибки.
В его окружении все понимали, что он не ограничится работой в отделе социалистических стран. Уже тогда поговаривали, что он может однажды стать руководителем партии. Юрий Владимирович шел к этой цели.
– Хрущеву вас представил Юрий Владимирович?
– Не совсем. Мое знакомство с Никитой Сергеевичем получилось весьма комичным. Все случилось во время поездки в Болгарию. Андропов был одним из делегатов, сопровождал Хрущева. Я участвовал как советник Юрия Владимировича. Нас пригласили на официальный ужин. Собралась вся делегация, все болгарское начальство во главе с Тодором Живковым. Хрущев встал. Сказал о дружбе наших народов, о сотрудничестве. Затем вдруг начал рассказывать о том, как брали Берию. Начал – и уже не мог остановиться. Такая у него была манера. Распалялся, порой уходил от изначальной темы и говорить мог по несколько часов. К тому же, на болгарском ужине он выпил, был под хмельком. Я сидел напротив Никиты Сергеевича и был очень взволнован: первая ответственная поездка, не спал всю ночь, а тут Хрущев, раскрасневшись, стоит передо мной и рассказывает, как арестовали Берию. Я смотрел на Никиту Сергеевича безотрывно, во все глаза. Для меня это было политическим театром. Да, именно театром! Исповедь, настоящая исповедь! Никита Сергеевич распалялся, дергал руками. Остановился взглядом на моих глазах. Должно быть, заметил в них искренний интерес и дальше смотрел только на меня – будто мне рассказывал об аресте Берии.
Наутро Никита Сергеевич вызвал меня к себе. Хотел познакомиться. Встретил меня с улыбкой, пожал руку и спросил: «Вы говорите по-русски?» Его помощник рассмеялся, сказал, что я из советской делегации. Хрущев принял меня за болгарина…Хорошо с ним поговорили, весело. Так вот и познакомились.
В дальнейшем я стал его советником. Сопровождал в поездках по социалистическим странам. Писал ему речи, служебные записки, обращения, проекты…
Он был контактным, живым человеком. Без бумажки Никита Сергеевич говорил сумбурно, но всегда было ясно, что он хочет. Он по несколько раз повторял основную мысль. Вдалбливал. Такая была манера. Был абсолютно раскован. Не боялся острых выражений, но чаще употреблял их в дружеской среде.
– На Андропова он тоже матом кричал?
– Нет. Никогда. Юрий Владимирович был исполнительным, четким работником. Спорили они редко, всегда спокойно. Фактически Андропов был вторым человеком в государстве. Хрущев был импульсивным, вспыльчивым, мог сорваться, но только не на Юрия Владимировича…
– Ракеты на Кубу он отправил тоже из-за импульсивности?
– Да. Кризис 1962 года во многом был вызван именно его авантюрой. Впоследствии он рассказывал нам, как вообще придумал везти ракеты к границам США. Дело было в Болгарии. Он прогуливался по набережной с министром обороны Родионом Малиновским. Родион Яковлевич тогда сказал: «Вот, Никита Сергеевич, на той стороне Черного моря, в Турции, теперь стоят американские ракеты с ядерными боеголовками. Они могут за двадцать-тридцать минут уничтожить Киев и даже Москву». Слова эти поразили Хрущева. Он спросил: «Почему же мы не можем установить свои ракеты где-нибудь под Вашингтоном?!» Подумав, добавил: «Как насчет Кубы?» Родион Малиновский не стал его отговаривать. В последующие дни ни советники, ни члены Президиума ЦК не возражали против такой инициативы. Начались переговоры с Кубой. Поначалу Кастро был удивлен, сомневался, но вскоре согласился. Ему это стало бы хорошей гарантией того, что американцы не нападут на Кубу. Вот такая авантюра. Хрущев верил в импровизацию.
Он недооценил общее положение. Недооценил американцев. Президент Кеннеди потребовал вывезти ракеты, затем выставил ультиматум – пригрозил уничтожить нашу карибскую базу.
– Какие моменты Карибского кризиса были для вас наиболее острыми?
– Тяжелое время. 50 лет прошло, а все помнится… Я как советник Андропова, конечно, был в гуще тех событий. Самым острым был момент, когда мы получили с Кубы телеграмму: именем кубинского народа нас просили нанести ядерный удар по США. Телеграмму передал советский посол на Кубе. Юрий Владимирович вызвал меня для консультаций. Было двенадцать часов ночи…
Если бы американцы разбомбили на Кубе советские ракеты, началась бы мировая война, ядерная. Все висело на волоске. Боялись. Было даже указание всем сотрудникам ЦК КПСС вывозить семьи за город, на дачи. Большинство работников аппарата ЦК и Совета министров этому указанию последовали. Считалось, что американцы действительно могут нанести ядерный удар.
– Так что же с телеграммой?
– Андропов показал мне ее в ту ночь. Я сказал, что нужно заканчивать эту историю – вывозить с Кубы вооружение. Юрий Владимирович думал так же. Дождавшись рассвета, он отправился к Хрущеву. Никита Сергеевич не верил в нападение американцев, однако отдал приказ грузить ракеты на корабли.
После этого начались активные переговоры с Америкой. Хрущев искал примирения, сотрудничества. Заговорили о необходимости разоружаться. Два года спустя, на октябрьском пленуме 1964 года, когда Никиту Сергеевича снимали с должности, ему всю эту авантюру припомнили. Сказали, что непростительной опрометчивостью было поначалу забросить ракеты на Кубу, а потом так резко их оттуда убирать.
– В вашей пьесе о Карибском кризисе про телеграмму – ни слова.
– Что вы! Информация была секретной. О таких фактах тогда молчали…
– В те годы вы работали только на Хрущева или продолжали сотрудничество с Андроповым?
– Юрий Владимирович дорожил близкими, проверенными в деле сотрудниками, так просто от себя не отпускал. Я по-прежнему выполнял его задания, сопровождал в некоторых поездках. Вместе с другими советниками составлял для него речи. Ходил к нему на ночные совещания. Андропов любил засиживаться на работе.
Кстати говоря, в манере работать у него была одна особенность. Получив он нас очередной текст (записку, которую он должен был передать за своей подписью, проект, обращение или что-то другое), Юрий Владимирович правил страницу за страницей. Добавлял что-то. Фактически, переписывал значительную часть текста в своем духе. Его речи, действительно, отличались от речей других деятелей: в них слышался его особенный стиль… Так могло продолжаться часами. Причем он уставал меньше нас. Упорный, работоспособный человек.
– Когда вы в последний раз видели Хрущева?
– Воспоминания не самые светлые. Так уж получилось, что я сыграл в его жизни не лучшую роль. Мы с Андреем Громыко сопровождали Никиту Сергеевича в его последней заграничной поездке – в Чехословакию. После встречи с президентом Антонином Новотным я попросил Хрущева задержаться. Предложил ему по возвращении в Москву учредить в СССР президентскую республику. Никита Сергеевич отнесся к моим словам очень настороженно. Спросил, что в этом будет хорошего. Сказал, что будет думать. Когда же вернулись в Москву, Хрущев приказал мне спешно собрать группу советников, выехать в поселок Нагорное, на дачу Горького, и там начать работу над новой конституцией.
– Зачем это было нужно Хрущеву?
– Ну как же… Ему импонировала мысль о том, что он станет независимым президентом. Никита Сергеевич был первым секретарем, но все же – секретарем, как и все прочие. В Президиуме, во время заседаний, они чувствовали себя почти вровень с ним – выступали с таких позиций. Став президентом, Хрущев бы возвысился над всеми.
– Что же получилось с конституцией?
– Мы долго сидели в Нагорном. От звонка до звонка. Приезжали в понедельник. Уезжали в пятницу. Иногда задерживались на выходные. Тщательная, кропотливая работа… Разработали наконец проект конституции. Двухпалатный парламент. Конституционный суд. Верховная власть передается президенту. Вопросы экономики переходят от партии к государству.
Более того, прописали суд присяжных – я назвал его судом народных заседателей. Долгая, интересная работа. Нам каждую неделю звонили из ЦК партии; требовали торопиться. Никита Сергеевич действительно заинтересовался нашим проектом. К тому дню, когда конституция была практически завершена, звонки прекратились. Тишина эта пугала. Что случилось? Елизар Кусков (работал с нами от международного отдела) попросил меня съездить в Москву – узнать, что там происходит.
Я пришел в ЦК, на свой четвертый этаж. Тишина. В коридоре – ни одного человека. Все прятались по кабинетам. Шушукались. Наконец один из старых работников аппаратам сказал мне: «Вы там с конституцией морочитесь, а тут Хрущева снимают». Проект наш отправился в архивы…
Хрущев был скорее добрый, чем злой. Из-за своей доброты и погорел. Ему нужно было расправиться со своими противниками. Не сумел по-настоящему осознать, что это его враги…
– После этого вы уже не общались?
– Нет. Виделись только один раз. После отставки он поселился на даче. Его там редко навещали. Я однажды побывал у него в гостях. Он был в тяжелом, болезненном состоянии… Подавлен, всеми забыт. Я приезжал по делу. В Америке тогда стали популярными его мемуары. Их издавали, распространяли. Меня, как политического обозревателя, пригласили в один из институтов в Нью-Йорке. На встречу приехали главные советологи страны. Спрашивали о Карибском кризисе, о переходе власти к Брежневу. Спросили о подлинности мемуаров Хрущева. Опасались, что это подделка. Там я впервые прочел этот текст. Сомнений не было – подлинники. Стиль, слог Никиты Сергеевича. Его ошибки, повторы, сбивчивость. Довольно хаотичные записи, но основная мысль в них была понятна, потому что автор настойчиво повторял ее по несколько раз. Американские коллеги этим не удовлетворились, попросили меня лично спросить у Хрущева об авторстве мемуаров.
По возвращении в Москву я отправился к нему на дачу. Никита Сергеевич говорил вяло. Подлинности не отрицал, но и подтверждать ее не захотел. Сказал только: «Пишут, что это подлинники». Странный ответ. С того дня я Хрущева больше не видел. Умер он в 1971 году. Я к тому времени несколько отстранился от политики – стал заместителем директора Института социологических исследований.
– После отставки Хрущева вы продолжали сотрудничать с Андроповым?
– Нет, вскоре после октябрьского пленума я ушел. Я уже говорил, что Юрий Владимирович был осторожным человеком. Редко ошибался, потому что рисковал не часто. Однако в те дни он решился на смелый шаг, после которого чуть не порушил себе всю карьеру. Брежнев явно симпатизировал Юрию Владимировичу – прислушивался, брал в зарубежные поездки. Но сориентироваться сразу оказалось непросто: нужно было понять, что происходит, в каком направлении станет развиваться политика ЦК.
Андропов тогда вызвал меня. Попросил составить записку о реформах – в духе уже разработанного нами проекта конституции.
Юрий Владимирович был уверен, что передать такую записку Брежневу нужно именно сейчас. Лучшего времени не дождаться. Я в этом сомневался, однако отговаривать Андропова не стал. Прописал в записке обширную программу демократизации страны. О развитии товарно-денежных отношений. О пересмотре уголовного законодательства. Указал, что партия должна заниматься только идеологией, что нужно отказаться от преследования инакомыслящих. Одним словом – распрощаться с неизменно крепким сталинским наследием. Во время поездки в Варшаву Юрий Владимирович зачитал программу Брежневу и Косыгину (председателю Совета министров). Они ее полностью отвергли. Раскритиковали. Уничтожили. Леонид Ильич думал о других преобразованиях: хотел восстановить Политбюро, пост «генсека». Считал, что этого будет достаточно.
Андропов не угадал. Ошибся. Получилось так, что я подвел его – не отговорил от задуманного. Помню, как в двенадцать часов ночи он вызвал меня в кабинет. Я уже знал о случившемся, поэтому, не дожидаясь его слов, сказал, что виноват и готов уйти в отставку. Юрий Владимирович промолчал – показал этим, что против моей отставки не возражает. Ему было не до меня. Я покинул ЦК партии. Пришел политическим обозревателем в «Правду». Работал там до 1967 года.
– Не жалели, что сами подали в отставку?
– Еще как жалел! Не мог уснуть в ту ночь. Ходил по Кутузовскому проспекту. Ругал себя. Не нужно было торопиться. Все случилось на эмоциях. Слишком стремительно. Надо было выждать. Я еще многие месяцы не мог успокоиться. Ведь у нас был проект новой конституции демократического типа. Я был близок к реализации давних политических идей. А теперь остался вне ЦК и видел, что страна возвращается к старым порядкам… Это было только началом падения. В «Правде» я продолжил выступления против сталинской системы. Писал о необходимости перемен (насколько позволяла цензура). Критиковал франкизм – с явными намеками на советский режим. Затем мы с Леном Карпинским написали статью о театральной жизни. Статья эта не понравилась Фурцевой, министру культуры. Она пожаловалась секретарю ЦК Суслову. Тот меня всегда недолюбливал и быстро дал указание Михаилу Зимянину (главному редактору «Правды») меня и Карпинского отстранить от работы. Скандальное дело, ведь я был политическим обозревателем; в те годы это положение было очень высоким. Страшные дни… Заседание редколлегии. Выступление Зимянина…
– К Андропову за помощью не обращались?
– Юрий Владимирович к тому времени стал председателем КГБ. Тесной связи с ним уже не было. Однако он вмешался и предотвратил полное крушение – меня хотели исключить из партии. Кстати говоря, через две недели после того как я ушел от Андропова в «Правду», мне дали Орден Трудового красного знамени. Это было благодарностью от Юрия Владимировича.
– До отставки вы успели поработать непосредственно с Брежневым?
– Да. Мы и прежде знали друг друга. Когда Леонида Ильича назначили первым секретарем ЦК, он пригласил меня работать советником. Я должен был подготовить для него первую речь – к юбилею советской власти. Брежнев хотел положительно высказаться о Сталине, о сталинском периоде. Я посоветовал ему Сталина пока что не трогать. Не стоило сразу поднимать такие сложные, болезненные темы. Леонид Ильич, как ни странно, прислушался и о культе личности в докладе умолчал. Тогда это удивило многих членов съезда. Безусловно, я рисковал, когда вот так, напрямую, советовал Брежневу игнорировать сталинскую эпоху.
Поначалу Леонид Ильич часто привлекал меня к работе. Точнее даже, его помощник – Георгий Цуканов. С Брежневым были хорошие отношения, ему нравились мои тексты. Потом, после моей отставки, меня сменил Георгий Арбатов. Его привел Отто Куусинен, который, собственно, и сделал всю карьеру Георгию Аркадьевичу. Они сблизились еще в «Новом времени». Арбатов поднялся очень высоко – стал директором Института США и Канады.
Я сосредоточился на работе политического обозревателя. Мне это нравилось. Я мог разъезжать по миру. Побывал на всех континентах, кроме Австралии, видел все страны Европы. Другие журналисты тогда и не мечтали об этом.
– После увольнения из «Правды» вы общались с Андроповым?
– Да, но нечасто. Я ходил в крамольниках. Ему, как председателю КГБ, было не очень удобно приглашать меня. Но когда Юрия Владимировича назначили генеральным секретарем ЦК, он сразу же позвонил Зимянину – потребовал, чтобы меня восстановили политическим обозревателем. Михаил Васильевич к тому времени уже стал секретарем ЦК. Зимянин меня вызвал. Поднял палец вверх и сказал: «Есть указание вернуть вас в “Правду”. Но очень прошу – откажитесь. Ведь получится так, что мы тогда, сняв вас с должности, были неправы». Я и сам не хотел в «Правду». Там уже не было никакой свободы. Я попросился в «Литературную газету». Меня приняли политическим обозревателем. Затем назначили главным редактором.
– Когда вы в последний раз видели Андропова?
– Незадолго до его кончины. Он уже был генсеком. Пригласил меня в свой новый кабинет. Помню, угощал бутербродами с икрой. Соблазнял вернуться консультантом. Я ответил, что мне нравится работать политическим обозревателем, что мои идеи теперь звучат на страницах «Литературной газеты», что сейчас иного занятия не ищу. Возвращаться в ЦК я не захотел… Тогда в коридоре меня встретил заместитель Юрия Владимировича – рассказал, что Андропов болен. Ему предлагали лечиться у иностранных врачей, он отказывался. Обидно то, что, получив власть, Юрий Владимирович не мог реализовать демократические перемены, которые мы с ним прежде обсуждали. Здоровье не позволило. Ему было не до реформ. Он умирал.
– В те годы вы сравнивали Андропова с Дэн Сяопином, не так ли?
– Да. В 1982 году я написал в «Новый мир» статью «Хроника времен Дэн Сяопина». Нацеливал ее на то, чтобы люди, подобные Андропову, познакомились с реформами в Китае, и сделали вывод о возможности подобных преобразований в Советском Союзе. Юрий Владимирович мог стать нашим Дэном Сяопином. Я в это верил. Но описанные мною реформы в СССР провести было несравнимо сложнее.
– Только болезнь не позволила Андропову последовать за Дэном Сяопином?
– Не только. В те годы он считал, что страна к большим переменам не готова. Не забывайте, Андропов был очень осторожным человеком. Преобразования хотел поэтапные, аккуратные… Быть может, даже в здравии Юрий Владимирович не решился бы реализовать те идеи, о которых мы говорили с ним прежде: конституции, президентской республики, института присяжных заседателей. Мы этого не узнаем. Он умер. А через семь лет умерла система.
– На похоронах Георгия Шахназарова вы сказали: «Как же так, система была не ахти, а люди – хорошие…» Сейчас все наоборот?
– Не знаю. Сложно ответить на такой вопрос. Новое время. Теперь, чтобы выжить, совсем необязательно быть сволочью. Но людей не так просто понять… Они и без нужды порой остаются сволочами… Я лучше знал ту систему. В новую эпоху я от дел отошел. Занялся книгами. Два года был народным депутатом – в перестройку. Но потом из большой политики ушел, и не так хорошо знаю современных лидеров.
– 4 января вам исполнится 86 лет. Больше шестидесяти лет работы. Вы сейчас жалеете о чем-нибудь?
– Я написал двадцать две книги. Не менее десятка брошюр. Напрасно писал так много. Об этом жалею. Надо было больше заниматься практикой, личной карьерой. Но я всегда любил писать. Это было моей слабостью.
– Раз уж вы в ущерб карьере занялись книгами, надеюсь в ближайшие годы услышать о публикации ваших новых работ.
– Спасибо, но обещать ничего не могу.
