В. Сергеевич
Большой интерес к советскому быту, ко всем мелочам повседневной жизни подсоветских людей, всегда существовал в русской эмигрантской среде. И, может быть, никто не давал с этой точки зрения, столько любопытного и ценного материала, как Михаил Зощенко.
В газетах и в романах большинства советских писателей изображается фальсифицированная жизнь, протекающая строго в границах “генеральной линии парии”, где герои говорят и действуют неестественно, в обстановке, полной фальши. От Зощенко же вы получаете очень выпуклое представление о быте советских граждан. Каждый рассказик его – небольшая, но очень яркая картинка, рисующая какую-то сторону советской действительности…
Жизнь здесь бьет через край. Действие происходит, то в кухне “коммунальной” квартиры, где раздраженные хозяйки поссорились из-за примусной иголки и проломили бойкому инвалиду голову – “ударили его по кумполу, а он лежит и скучает”, – то в бане, где голому человеку дают номерок от его одежды, а куда девать этот номерок – “кругом животы, да ноги”? Кажется, перед глазами проходит фильм, снятый с натуры. Таким же полнокровием отличаются сценки в кино, в театре, на улице, в трамвае, на заседании ЖАКТ-а.
Это объясняется тем, что талант Зощенко, как Ильфа и Петрова, как Катаева, является несколько особым, специфическим явлением в литературе. Писатель-юморист, сатирик, карикатурист имеет свои особые задачи, и та область, в которой он работает, должна удовлетворять, прежде всего, его стремление к критике существующего порядка.
И в этом отношении Зощенко имел некоторые преимущества перед своими собратьями по перу – ему дана была возможность критиковать. Но перед ним стояли другие трудности. Что можно критиковать и чего нельзя? Как можно критиковать и как нельзя?
Если мы начертим кривую линию ценности творчества Зощенко, то к своему удивлению заметим, что кривая эта медленно спускается, начиная с тридцатых годов. Это тем более удивительно, что в это время Зощенко начинает входить в зенит своей славы. Он много пишет, и каждую его строчку с готовностью принимают в печать.
Лучшие рассказы Зощенко так же, как лучшие повести других юмористов – Катаева, Ильфа и Петрова, – были созданы ими тогда, когда они не имели еще громкого имени. Катаев не был еще партийцем, и поэт И. Сельвинский называл его “денди, одесситом и повесой”. Зощенко не был тогда орденоносцем и состоял в литературной группе «Серонеоновых братьев» (правильно: «Серапионовых братьев» – Прим. ред.).
Апрель 1931 года явился как бы литературным рубежом, роковым для многих писателей. Волею коммунистической партии в России были запрещены все литературные группировки, и писателям было предписано творить в одном казенном стиле “социалистического реализма”. Во главу угла был выдвинут ленинский принцип партийной литературы. “Социалистический пролетариат должен выдвинуть принцип партийной литературы, развить этот принцип и провести его в жизнь в возможно более полной и цельной форме”, – писал Ленин.
Ленинский принцип партийности литературы явился новым и обязательным качеством творческого метода каждого советского писателя. Он же сделался главным орудием в руках Политбюро, Главного Управления по делам литературы, редакторов и критиков, страшным орудием, с помощью которого они наводили жесткий порядок в области искусства.
Иронический талант Зощенко не только не получил своего нужного развития, но начал постепенно увядать. Усвоив один тон, Зощенко, не поднимая голоса, ведет в нем все свои рассказы и даже большие повести. И если в ранних рассказах этот тон был проникнут молодым задором и ядовитостью, то постепенно, вместо того, чтобы окрепнуть, он теряет свою стойкость. Зощенко принимается перепевать самого себя. Юмор его становится беззубым…
У Зощенко вы не встретите широких сатирических полотен нравов и традиций того или иного общества, как, например, у Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Лескова и др. В этом нельзя винить автора. Литературное творчество и рост писательских талантов Гоголя и Салтыкова-Щедрина происходили в более или менее нормальных условиях. Писатели брали материалы для своего творчества неограниченно, где хотели, и могли обрабатывать его самыми разнообразными методами. Гоголь и Щедрин критиковали низшее и высшее чиновничество, помещиков, губернаторов и министров. Аверченко и Саша Черный ядовито посмеивались над Государственной Думой и отдельными ее членами.
Зощенко не мог себе позволить иронического тона даже по отношению каких-нибудь муниципальных властей, не очень крупных советских учреждений, коснуться каких-нибудь отдельных партийных работников. Это было бы слишком опасно.
И Зощенко выходит из положения, выбирая себе для критики одну тему. Эта ограниченность темы приводит к однотонности его произведений. Тема Зощенко – жизнь мелкого советского человека. Его герой – беспартийный маленький бухгалтер, управдом, мастеровой, трамвайная кондукторша, домашняя хозяйка, рабочие, колхозник и т.д. Они жалки, тупы, умственный кругозор их крайне ограничен. Их работа плохо оплачивается, а потому уровень их жизни крайне низок. Их словарь убог и изобилует всякими мещанскими “выкрутасами”, которыми они хотят украсить свою бедную речь.
Тема мелкого человека не нова в литературе. Ее коснулся Пушкин в своем “Станционном смотрителе”. Гоголь создал полукомическую, полудраматическую фигуру Акакия Акакиевича. Эта же тема была одной из излюбленных тем Достоевского.
Зощенко продолжает старую традицию, но только его мелкий человек является еще более гротескной фигурой. Смеяться над маленькой, жалкой личностью советского обывателя, который в самом деле необычайно комичен, оказалось очень благодарной темой. Зощенко сумел подметить в тупом советском мещанине столько смешных сторон и черточек! Сделал этот тип особенно выпуклым, поставив его на фоне не менее убогой советской действительности, где все до такой степени нелепо и комично, что можно смеяться до слез.
Герои Зощенко живут в перенаселенных квартирах, ездят на работу в переполненных трамваях, где на них лают раздраженные и усталые, как они сами, кондукторши, стоят в очередях, стряпают себе пищу на закопченном примусе, ходят в кино, где озверевшая толпа, кидаясь в зрительный зал, разрывает им одежонку. Но все же кино его персонажи “обожают” больше, чем театр, потому что “в потемках личности не видать” и можно идти небритому.
Помимо рассказов, Зощенко писал и повести. Но все его большие по своим размерам произведения потерпели фиаско и даже советской критикой были встречены холодно. Это произошло не оттого, что у автора “не хватило пороху” на большую вещь. Дело в том, что всякое крупное произведение требует каких-то обобщений. Зощенко же не мог не только написать, но даже намекнуть на то, что вся эта жалкая жизнь и убогая психология его героя происходит не потому, что сам он родился круглым остолопом. Он не сам выбрал себе эти нищенские условия быта, которые привели его до плачевного существования какой-то карикатурной личности. Коснуться хоть краешком сатирического пера тех, кто является творцом реальных условий советской действительности, Зощенко решиться не мог.
Он старался даже утверждать, что идеалы советской гражданственности благоприятно действуют на людей. Один из его героев, старичок-колхозник, который приехал в гости к своим детям в город, мучает всех окружающих своей руганью и драками. И вдруг этот самый “старикан” исправляется под влиянием милиционера, который вежливо ответил на какой-то пустяковый вопрос и главное – отдал ему честь. Этот жест совершенно перерождает старого матерщинника. Он делается тихим и кротким и всем начинает “козырять”. Рассказ очень смешон, но не по своему сюжету. Комична сама идея автора.
Зощенко понимал, конечно, трагичность своего положения. При виде Зощенко, трудно было себе представить, что это писатель-юморист. На его красивом лице всегда лежало выражение скуки. В обществе он был неразговорчив, никогда не шутил и не острил.
Власть, в лице Политбюро и официальных критиков, лелеяла Зощенко, одной рукой раздавая ему всякие награды и даже пожаловав ему орден и тем поощряя его к творчеству. Другой рукой она слегка душила писателя, ограничивая поле его деятельности, его тематику, предписывая ему готовые рецепты.
Когда началась война, требования к писателям сделались особенно суровыми. Они должны были давать в своих произведениях отражение “великого образа современности”, то есть воспевать героику войны, славу советского оружия, мудрую политику гениального генералиссимуса, и т.д. и т.п. Никто не желал считаться с Зощенко, со специфичностью его юмористического таланта. Ему был предъявлен тот же самый счет, что и другим его коллегам. Для сатирика, привыкшего смотреть критически и иронически на всякое явление жизни, особенно трудно нарисовать образ добродетельного героя. Мы знаем, как мучился Гоголь, желая создать тип идеального человека своего времени. Он потратил годы на обработку характера Костанжогло, чтобы в конце концов, в припадке отчаянья и неудовлетворенности, сжечь вторую часть “Мертвых душ”.
Зощенко также, очевидно, не чувствовал себя способным касаться героических тем и продолжал прежнюю линию своего творчества. Ему этого не простили. И в результате, после войны, когда надо было строиться к расчету, Зощенко оказался в числе исключенных из Союза советских писателей. Компартия и Политбюро, в лице Жданова, сочли необходимым “мобилизовать общественное мнение против вредных влияний, характеризуемых именами Зощенко и Ахматовой, – пишет один из официальных критиков Кирпотин в статье “Пафос социалистического воспитания”, – авторы, не понимающие благородства советских людей, искажающие их облик, ставят себя вне пределов советской литературы”.
Не каждый может понять, что представляет для советского гражданина исключение из Союза. И мало найдется людей, которые сумели бы мужественно пренебречь этим, как Анна Ахматова, Борис Пастернак, ныне покойный Булгаков, не изменившие своим творческим принципам, несмотря на угрозу репрессий.
В номере 9-ом “Нового мира” (за 1947 год) мы прочли новые рассказы Зощенко. Их десять – и они объединены под общим заголовком “Никогда не забудем”. Если бы они не были подписаны именем Михаила Зощенко, трудно было бы догадаться, что эти беспомощные, бездарные рассказы принадлежат перу талантливого автора.
В них есть налицо все “эффекты”: бьют орудия, зверствуют немцы, трое партизан взрывают железнодорожную станцию, где стоит целый состав вагонов, полных врагами, гибнут храбрые партизанки. Но, несмотря на захватывающие перипетии, читателю не страшно. Нет восхищения перед “титаническими подвигами”, не жаль отважных девушек. И не потому, что читатель человек бесчувственный, а потому, что в этих рассказах нет жизни. Здесь все вяло, тускло, поражает своей фальшивостью. За дешевыми эффектами не видно людей. Фальшивы и славные герои, фальшивы и их враги. Немцы изображены здесь такими кретинами и трусами, что надо удивляться, как это партизанам пришлось с ними так долго возиться.
В этих рассказах нет ничего специфически зощенковского. Ничего комического. Вы читаете их без тени улыбки.
Для чего же написал и опубликовал Зощенко эти произведения, которые никак не могут вплести новые лавры в его венок писателя? На это можно ответить словами одного из персонажей нашего автора.
Командир партизанского отряда возмущается угодливостью и подхалимством пленного немца: “Ведь ты склоняешься перед каждым, кто стал твоим хозяином, перед каждым согласен как угодно унижаться, чтобы этим сохранить свою драгоценную жизнь… Твое подчинение – это, понимаешь, стремление к лакейству”…
Пусть простит нам Зощенко эту цитату из цикла его же рассказов “Никогда не забудем”. Но что другое могло заставить писателя, компрометируя свое незаурядное дарование, напечатать такие слабенькие рассказики?
Для того, чтобы завоевать свое прежнее место на советском Парнасе, Зощенко должен был покаяться в своих ошибках и тут же постараться их исправить. Зощенко это сделал очень старательно. Не он первый, не он последний. В СССР это очень принято. Вчера кинорежиссер Эйзенштейн публично каялся в том, что он недостаточно исказил русскую историю в своем фильме “Иван Грозный”. Сегодня наступила очередь Зощенко. А завтра будет чья-нибудь другая…
