Автор: Тео Гуриели
Алина Перетти: «Меня освободили из плена русские солдаты»
Алине Перетти 85 лет, она архитектор по образованию. Живет в Лондоне с мужем, тоже архитектором, и до сих пор работает столичным гидом, ведя экскурсии на нескольких языках, включая русский. Алина училась у Сальвадора Дали, работала с мужем и в Европе, и в Африке. Сегодня ее семья рассеялась по всему миру. Она прожила сложную жизнь, но по-прежнему полна энергии и оптимизма. Предлагаем читателям интервью с этой удивительной женщиной.
– Насколько я знаю, ваша мать была княжной из рода Шаховских. Как случилось, что она вышла в Париже замуж без родительского благословения?
– Моя мама Ольга Шаховская поневоле оказалась во Франции эмигранткой. В 1914 году она училась в Париже и жила со своей сестрой Татьяной и нянькой, которая за ними ухаживала. Но революция круто изменила жизнь. Бурные события в Петрограде привели к гибели почти всех членов ее семьи. Отец – генерал Шаховской – был убит, погибла мать и многие мужчины, которые по семейной традиции были офицерами. Спустя годы я узнала, что в живых остался брат мамы Константин: он служил в Белой армии, потом был за границей, а на склоне лет стал монахом.
Деньги, остававшиеся у мамы и ее сестры, быстро растаяли, и, так как у них не было никакой профессии, девушкам пришлось браться за любую черную работу. И вот в эти столь тяжелые для нее времена на ее пути встретился человек, которого она полюбила. Это был мой отец, польский студент, который изучал в Париже архитектуру. Они повенчались, и вскоре он увез ее к себе в Польшу. Наша семья прожила там до самого начала Второй мировой войны.
Это были счастливые времена. Отец был хорошим архитектором. У нас был загородный дом в Ковеле – теперь этот город находится на территории Украины. Там мы жили только летом, а зимой переезжали в Варшаву, где на Королевской улице у нас был дом с садом.
– Вспоминала ли ваша мама о России?
– Постоянно! Мама была настоящей русской патриоткой. К тому же она гордилась тем, что была дочерью русского генерала и что ее братья были русскими офицерами. А мой отец был прямым ей антиподом. Он был пацифистом, воспитывал моих братьев в мирном духе. Аристократов и богатеев он, кстати, тоже не любил. Он вообще был, похоже, человеком левых взглядов: считал, что повсюду должно быть равенство людей, чтобы не процветал милитаризм. Он, как мог, помогал бедным украинцам и евреям, ратовал за то, чтобы открывались школы с обучением на украинском языке.
Накануне войны он уехал в Париж: как мне думается, он хотел подготовить почву, чтобы мы все переехали туда. Когда в 1939 году немцы вторглись в Польшу, он уже не смог вернуться домой. Почти всю войну мы прожили в Варшаве, это была тяжелая, безрадостная жизнь. С нами жили и мои братья – приемный сын моих родителей и мой родной брат.
– Как случилось, что они усыновили мальчика?
– Первый ребенок, который родился у мамы с папой, умер, когда ему было два или три годика. Какое-то время у них не было детей, и они решили взять ребенка из приюта. Их опасения были напрасны: у них появился и свой мальчик, я через год родилась я. Значительно позже они еще усыновили девочку. Ей уже было 15 лет, ее звали Жозефина. Девочка потеряла родителей, и они не смогли оставить ее на произвол судьбы. Она погибла в Освенциме.
Так вот, хотя отец всегда призывал мальчиков держаться подальше от войны и армии, оба мальчика (одному было 13 лет, а другому 14) вступили в ряды добровольцев, когда началось знаменитое Варшавское восстание. Среди добровольцев, надо сказать, было очень много мальчишек их возраста и даже девяти-десяти лет! Потери среди них были, конечно, ужасные.
Восстание началось 1 августа 1944 года. Организовало его польское правительство в эмиграции – из Лондона. Оно дало приказ Армии Крайовой начать восстание. Я думаю, то был чисто политический ход. Эмигрантское правительство боялось, что если Варшаву возьмет Советская армия вместе с польской Армией Людовой, которая была создана в СССР, эмигрантское правительство и Армия Крайова утратят свое значение. Конечно, был большой соблазн сыграть ва-банк. В случае победы восставших они могли заявить: «Мы уже здесь, мы освободили Варшаву!»
В сущности, это была авантюра: мальчики не были подготовлены к боевым действиям, оружия было очень мало, и немцы расправились с восставшими очень жестоко. Два месяца – с 1 августа до конца сентября – немцы бомбили, сжигали, расстреливали всех, кто попадал им в руки.
Когда они захватывали какой-либо район, они забирали всех жильцов, улица за улицей, ставили людей к стене и расстреливали. Это был ужас, два месяца ужаса! Когда в конце сентября восстание было подавлено, немцы расстреливать всех подряд перестали, потому что узнали про созданную международную комиссию, которая стала заниматься расследованием преступлений немцев в Варшаве.
Молодых ребят, к счастью, признали военнопленными и послали не в концентрационные лагеря, а в лагеря для военных. Мой младший брат Казимир оказался в лагере для военнопленных в Сандбостеле. Его освободили американские солдаты. Они были поражены, когда увидели в лагере молоденьких мальчиков, почти детей!
Казимир остался в лагере, потому что ему некуда было идти: он ведь не знал, где мы и что с нами случилось. Там организовали школу и стали учить ребят. Он мучился вопросом, что стало со мной и мамой. Если бы он узнал тогда, что с нами происходило, он мог просто сойти с ума. Ведь нас с мамой немцы забрали в концентрационный лагерь.
– За что? Какое обвинение вам предъявили?
– Никакого обвинения не было. Просто мы пережили восстание в Варшаве. Немцы хватали всех подряд. Сначала мы попали в концлагерь Прушков в Польше, потом в Плашов, где нас сортировали по группам. Оттуда нас перевезли в Беркенау (по-польски это место называется Бжезинка). Это совсем рядом с Освенцимом, и нас вскоре отправили туда. Последние два месяца до освобождения мы старались выжить в этом лагере смерти.
Если человек серьезно заболевал, его забирали в лазарет – один большой зал. Врачей не было. Порядок поддерживали украинские «капо». На весь лагерь был только один врач – русская женщина по фамилии Виноградова. Но больным и она не могла ничем помочь. Не было никаких медикаментов, не было еды. Давали нам воду с вареной картошкой (это был суп) и еще маленький кусочек хлеба. Виноградова иногда мне давала больше хлеба, говорила: «Ты у нас молодая, тебе надо продержаться здесь. Только не ешь сразу, это плохо, ешь по совсем маленькому кусочку…»
Когда я вспоминаю лагерь, мне кажется, что то был просто страшный сон. Комнаты были общие, на одной полке – десять человек. Матрасов не было – просто солома на досках. Вместо одеял – тоненькие тряпки. Туалеты общие. В лагерях невозможно было поместить больше людей, чем там уже было. Немцы не знали, что с нами делать. Перевозить железнодорожным транспортом в Германию было бессмысленно, потому что уже был близок конец войны, шел январь 1945 года, Советская армия подходила к Берлину. Нас освободили 27 или 29 января.
– Как же вы смогли перенести все это, дожить до победы?
– Я не знаю. Наверное, человек намного сильнее, чем он себя считает. Нормальной еды у нас не было очень долго: и во время восстания, и в концлагерях. Люди умирали рядом с нами, иногда на наших глазах. Порой мы думали, что человек спит, а он уже холодный…
Я помню один особенный день: 24 декабря 1944 года. То был день рождения мамы. Она была женщина религиозная, ходила в церковь, молилась. Я ей сказала – вот ведь, у нас большой праздник 24-го, а завтра еще и Рождество. И тут мама сказала: «Знаешь, девочка, ты никогда не будешь ближе к Христу, чем теперь. Потому что он родился на соломе, у него не было ничего – ни дома, ни богатства, ни лошади. Он отдал свою жизнь за то, чтобы мы жили лучше и любили друг друга». Я не выдержала и спросила: « И ты любишь немцев?» Она ответила: «Нет, но я думаю, что когда Христос умирал, он сказал – простим им всем! Он был выше, чем мы». И с этого момента я тоже стала верующей.
Когда приблизились советские войска, немцы были в панике. Они наспех расстреливали людей, бросали их в газовые камеры. Кругом царил хаос. Потом я увидела советского солдата и поняла: это конец войны, нас освободили. Нас забрали в помещения Красного Креста: мы были все голодные, больные, оборванные. Идти нам было некуда: от нашего дома в Варшаве ничего не осталось. Мы были под опекой Красного Креста несколько месяцев. Потом нас послали в район Конски, и мы поселились у местного фермера. Отец и Казимир возвратились в Польшу и нашли нас только через несколько лет. К этому времени нам уже дали квартиру. Я начала заниматься с учителями, чтобы окончить школу.
Хорошо помню, когда однажды в деревне, где мы жили у фермера, нас разбудил колокольный звон. Звонили колокола в церквях и соборах. Все вышли на улицы и с удивлением спрашивали: что случилось, почему бьют колокола? Это был священный звон: для миллионов людей кошмар войны был позади.
