Куда уходит кумуткан

0
VN:F [1.9.16_1159]
Rating: 0 (from 0 votes)

«Русская мысль» публикует отрывок из новой книги Евгения Рудашевского, которая в ноябре этого года вышла в издательстве «КомпасГид». Книга рассказывает о жизни иркутских подростков, о многонациональном колорите сибирских дворов. О том, как меняется мир, когда твоя мама уезжает на буддийские учения, сводная сестра считает себя потомственной черной шаманкой, а родной дедушка, бывший полярник, судя по всему, нарочно ловит байкальских нерп для каких-то страшных опытов.

Повесть еще в рукописи попала в короткий список VII Всероссийского конкурса на лучшее литературное произведение для детей и юношества «Книгуру», который проводится при поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям (результаты будут объявлены в 6 декабря, одновременно с объявлением результатов премии «Большая книга»).

Приблуда

Собака не уходила. Легла на траву под изгородью и поскуливала. Каролина сказала, что Арнольд сам виноват. Молодой охотник вчера нашел эту собаку на лесной прогалине. Она была вся драная, в колтунах и крови. Должно быть, сбежала от хозяина и попала к волкам. Или хозяин наказал ее за какой-то проступок и бросил в чащобе. В этих местах бывало и такое. Арнольд сжалился над ней. Покормил собаку, и она увязалась за ним, а теперь спала возле калитки и возвращаться в лес не хотела.

Молодая семья Людвигов, Арнольд и Каролина, жили в небольшом бревенчатом доме на выселках таежного Пихтинска – поселка сибирских голендров, переселенцев из Голландии. Прошлой осенью Арнольд похоронил отца и остался один с женой. Они были женаты два года, но дети у них не появлялись. Каролина переживала из-за этого. В Пихтинске все семьи были многодетные.

– Человек без детей и не человек вовсе, а так, обсевок какой-то, – говорила теща Арнольда.

У Каролины было три брата и две сестры.

– Столько дядей и теть, а у нас для них – ни одного племянника или племянницы, – вздыхала она.

Собаку решили приютить. Вымыли, расчесали, оставили во дворе и назвали Рикой. Рика быстро обжилась. Бегала у ворот, лаяла на бурундуков и белок, отгоняла их от дома и, довольная, возвращалась в будку.

Первые недели Каролина ждала, что появится бывший хозяин собаки, уведет ее. Говорила, что от такой дикой приблуды толку не будет, что нужно было взять нормального щенка у родителей.

Годом позже в семье родился сын. Рожать ездили в город. Потом шумно отпраздновали событие с родственниками и друзьями. Рика, разволновавшись из-за гостей, металась по двору, прыгала, лаяла. Арнольд, улыбаясь, сказал, что она тоже радуется ребенку, но Каролину такое поведение напугало. Она сказала, что нужно посадить собаку на цепь и не выпускать из будки.

– Бог знает, что у твоей Рики в голове. Ее там в лесу волки трепали. Такое не забудешь. Вот перемкнет у нее, и бросится она на ребенка! А ему много не надо. Вон, зубы-то какие. Сама как волк.

Арнольд отшучивался, говорил, что Рика даже белки ни одной не задушила. Каролина устроила истерику. Привела маму и сестер. Вместе они в один голос причитали о беспечности Арнольда, говорили, что его отец был таким же, поэтому и погиб так рано – в лапах медведя.

Арнольд разозлился. Сжал кулаки, но промолчал. А на следующий день посадил Рику на цепь. Чтобы всем стало спокойнее. Собака не возражала. Она любила будку. Это был ее дом – теплый и безопасный, не то что темная чащоба, где она жила прежде. Можно было лечь на выходе из будки, положить голову на лапы и смотреть на стоявшие за оградой лиственницы – вспоминать беспокойные дни скитаний и радоваться, что они окончились здесь, в деревянной будке с тряпичной подстилкой и двумя жестяными мисками.

Завидев Каролину с младенцем, Рика начинала лаять, радостно вилять хвостом. Женщину это настораживало. Она все чаще называла собаку приблудой, просила мужа увезти ее подальше от села и бросить. Пусть та бежит, куда хочет. Арнольд жену не слушал. Он любил Рику, брал ее на охоту, на сбор ягоды и грибов. Научил подбирать в зарослях подстреленную птицу. Если б не жена, он бы и не додумался сажать собаку на цепь, был уверен, что на ребенка она никогда не бросится.

Так прошел год. Каролина постепенно забыла о страхе перед собакой, оставляла ребенка во дворе. Он ползал по дощатому настилу, мял проросшую в щели траву. Ловил кузнечиков, бабочек, жуков – все, что шевелилось. Поглядывал на Рику и смеялся, если видел, что она приплясывает на месте, лязгает натянутой цепью.

Однажды Каролина развешивала белье и не заметила, как ее сын, торопливо перебирая ручками и ножками, прополз на четвереньках через весь двор и остановился возле собаки.

Услышав крик жены, Арнольд выскочил из дома. Увидел, что она в испуге выронила таз с бельем и указывает ему в сторону будки. Там ребенок, всем телом навалившись на Рику, теребил ей уши, дергал на ее ошейнике цепь. Собака, довольная, шустрила хвостом и, наклонив голову, старалась лизнуть мальчика в бок. Отец рассмеялся, увидев такую сцену. Вернул Каролине сына, а на следующий день, вопреки ее крикам и слезам, освободил Рику. Собака от радости долго носилась по двору, затем, присмирев, вползла в сени, куда ее не пускали с прошлого года.

Сыну собака понравилась, он теперь не отставал от нее. Хватал Рику за хвост, кусал за лапы, пробовал забраться ей на спину. Стоило Каролине отвлечься, как во дворе начиналась возня. Рика улепетывала от ребенка, потом бросалась к нему со спины, утыкалась мокрым носом ему в шею. Мальчик вскрикивал, пробовал поймать собаку, но та уже во весь опор мчалась на другой конец двора.

Каролине не нравились эти игры. Она при первой возможности бросала в Рику палкой, ругала ее и просила уйти из села куда-нибудь подальше. Каждый вечер твердила мужу, что до добра это не доведет, что собака дикая, и ее дикость обязательно скажется. Пугала тем, что его единственный сын покалечится или даже погибнет. В гости приходили мать и сестры Каролины. Улыбались, приносили варенье и стряпню, а потом слово в слово повторяли Арнольду все, что о собаке говорила его жена. Обещали подарить нормального щенка взамен приблуды.

Каролина изо дня в день твердила, что глупо рисковать мальчиком по прихоти, а иначе привязанность Арнольда к Рике она не называла. Грозила, что однажды произойдет что-то страшное.

И однажды, в самом деле, произошло что-то страшное.

Пихтинск был лютеранским селом, но своей кирхи в нем не было. Не было среди сельчан и пастора. Вместо него исповедовал и крестил местный «учитель». В тот день отмечали его день рождения. Приехали гости из соседних деревень и заимок. Были даже родственники из Иркутска. Мальчика не с кем было оставить, а брать его с собой Каролина не захотела – он в последние дни был простужен, чихал и сопливил. Во двор его не пускали, да он и не рвался. Решили, что в доме ему опасность не грозит и потому оставили одного, в кроватке.

Рика проводила хозяев до забора. Потом сбегала до курятника – гавкнула на разгомонившихся кур, словно боялась, что они потревожат сон ребенка, и вернулась в будку. На село опустились густые, как таежный чай, сумерки. Ветром принесло запахи хвои и сирени.

Праздник был долгим и шумным. От еды, песен и водки устали так, будто весь день косили сено, но были счастливы, повидав старых знакомых и послушав их рассказы.

Арнольд и Каролина вернулись хмельные и не сразу заметили, что Рики в будке нет, что во дворе беспорядок. Стол опрокинут, цветочные горшки сброшены с завалинки. Таз и ведра валяются.

Дверь в дом была приоткрыта, но даже на это родители не обратили внимания. На замок ее все равно никогда не запирали.

Лишь войдя в сени и включив свет, Арнольд замер. Одежда и обувь – повалены. Мешки с картошкой – выпростаны. Каролина, зашедшая следом, оборвала веселый лепет на полуслове. Разом сняло хмель – так морозным ветром выдувает тепло из-под открытой рубахи.

Арнольд быстрым шагом проскользнул в прихожую, взял с притолоки ружье – спрятанное под навесом и незаметное для чужого глаза. Воров в селе не видели уже много лет.

Арнольд бережно шел по дому. Вспомнил, что не снял ботинки. Подумал, что жена будет ругать его за грязь. Нахмурившись, отогнал эти глупые мысли. Слушал, не скрипнет ли где-нибудь половица. Вор мог быть в доме – услышал голоса и затаился. Ждет удачной секунды, чтобы сбежать. Или давно сбежал, прихватив все ценное.

«У нас и ценного-то ничего нет», – подумал Арнольд, когда Каролина, очнувшись от растерянности, рванула к детской. Он не успел ее остановить, а потом услышал до того пронзительный крик, что почувствовал, как у него онемели ноги. Стальную зазубренную нить продернули через сжатый кулак. Раскаленные иголки втиснули под ногти. Подняв ружье на изготовку, Арнольд бросился к жене.

В комнате, на ковре у сундука, лежала Рика. Она растерянно смотрела на людей. Приподняла мордочку и затаилась. Ее пасть была в крови. Шерсть была в крови. Лапы – в крови. От них тянулись кровавые следы к детской. А на пороге комнаты растеклось потемневшее пятно крови.

Перед глазами зарябило красным. Крик Каролины поднимался все выше. Арнольд оглох и слышал только свое дыхание. Оно было черным и колючим, как ночная темень за окнами, как таежный мрак, из которого вышла Рика.

Собака приподнялась. Начала вяло, с дрожью вилять перепачканным в крови хвостом. Будто оправдывалась. Будто искала защиты у Арнольда – от себя, от того, что натворила. Арнольд выстрелил. Грохот выстрела оборвал струну крика. Каролина, пошатнувшись, вытянула руки. Хотела упереться в стену, но та была слишком далеко. Так и села на пол. Покачивалась и что-то бормотала. Посмотрела на мужа. Отчаяние сменилось злобой. Лицо Каролины перетянуло металлической проволокой. Ее глаза стали тяжелыми черными угольками.

– Ты! Ты! – закричала она, давясь черными слезами. – Ты! Убийца! Ты его убил! Ты убил нашего сына.
Она вцепилась в ногу Арнольда. Слабо, едва ощутимо дергала его за брючину. Хотела встать, но не могла. Арнольд бросил ружье. Его глаза были сухими и такими же угольными, как у жены. Отдернул ногу. Пошел к детской. Шел медленно и неуверенно, словно шагал по речному дну – против течения.

Брезгливо переступил через Рику. Отшатнулся, увидев, что перепачкал в крови подошву ботинок. Толкнул приоткрытую дверь. Неверной рукой включил свет. Посмотрел на детскую кроватку. Замер, качая головой. Захлебываясь, вдохнул. Потом еще раз. Упал на колени, но даже не почувствовал этого. Схватил лицо руками, до крови впился ногтями в кожу и диким воем застонал в ладони. Сквозь пальцы потекли слезы. С детской кроватки перепуганный, раскрасневшийся и укрытый одеялами, на него смотрел сын. У стены лежала росомаха – разодранная, застывшая с неестественным оскалом.

– Так все и было, – Рудольф Арнольдович склонился к Максиму, похлопал его по плечу и усмехнулся. Максим задержал дыхание, от Рудольфа Арнольдовича крепко пахло пивом.

– А Рика? – дрожащим голосом спросила Аюна. – Она там лежала, это она сторожила?

– Да, – дядя Рудольф кивнул. – Чтобы уж наверняка, чтобы другая росомаха ко мне в детскую не забралась. Она и сама была раненой. Вторую схватку не одолела бы. Росомахи в тех местах редко заходили к жилью… Люди думали – перебили уже всех. Да вот, оказалось, не всех.

Максим и Аюна сидели на кухне в квартире у Саши. Ждали, пока он уберется в комнате. Надежда Геннадиевна сказала, что иначе никуда его не отпустит. Кроме того, заставила сына съесть куриный суп и пюре с котлетами. Кормить Сашиных друзей не захотела, но угостила чаем с баранками.

Максим и Аюна допивали чай, когда к ним зашел Сашин папа – дядя Рудольф. Они разговорились. Ребята не ожидали, что услышат от него такую историю. И не думали, что вспомнят о ней на следующей неделе – тогда имя Рики зазвучит для них по-новому.

Семья Людвигов

Сашу считали чудаковатым. Он дружил только с Максимом и Аюной. Другие дети сторонились его. Было еще несколько ребят, которых он приглашал на день рождения и на ледовую горку, но назвать их друзьями он не мог.

В очках с тонкой оправой, худой, с непропорционально длинными руками, с темным и каким-то излишне сухим, заостренным лицом он казался иностранцем, родни у которого не нашлось ни в русской, ни в бурятской семье. Неудивительно, ведь Саша был голендром.

О том, кто такие голендры, ни во дворе, ни в школе никто не знал. Никого это не интересовало. Учитель истории однажды попросил Сашу сделать доклад о своей семье. Из сбивчивой тихой речи одноклассники поняли только, что в Отечественную войну прадедушку Саши из-за фамилии посчитали немцем и отправили на десять лет в трудовой лагерь. После этого Сашу стали обзывать «фрицем». В школу даже приходил отец одного из мальчиков – ругаться, почему это его сын «должен учиться с детьми недобитых нацистов».

С тех пор Саша старался не упоминать о своем происхождении. Но мама каждый месяц устраивала ему урок – заставляла выучивать имена и даты из истории голендров, говорила, что он должен гордиться своими корнями. Чем тут гордиться, Саша не понимал, однако уроки учил исправно.

Людвиги были лютеранской семьей. Впрочем, это не мешало им молиться православным иконам. Их дедушки говорили на диковинной смеси украинского, белорусского и польского – на языке, который они называли «хохлацким». Фамилия у них, как и у всех голендров, была немецкой, имена они порой предпочитали польские, а свой род вели из Голландии.

В младшей школе, играя солдатиками, главного злодея Саша называл герцогом Альбой, а главного заступника – Мартином Лютером. Далекие прапрадеды Людвигов, корчеватели и плотники, до шестнадцатого века числились католиками, затем объявили себя протестантами, за это их изгнали из Голландии. Спасаясь от жестокого герцога, голендры укрылись в Польском королевстве.

Голендры почувствовали себя в безопасности, вновь занялись любимым плотницким делом. Так продолжалось до третьего раздела Польши, когда их земли перешли к Российской империи. Мама следила за Сашиной игрой и поправляла его, если он путался в названиях.

В начале двадцатого века в игру вступал индеец из набора «Покахонтас» – таким Саше представлялся премьер-министр Столыпин. Он предложил голендрам поселиться в Сибири, занять здесь любой приглянувшийся участок. Голендры, уроженцы богатых полей Фландрии, согласились.

В предгорья Саян переехали Гиньборги, Гильдебранты, Кунцы, Людвиги и другие семьи. С тех пор они тут и жили. После долгих лет изгнаний нашли свой холодный, дикий, но вполне уютный уголок. Построили дома, оградили их забором. Высоким, крепким забором. Надеялись, что он убережет от новых бед. Не уберег. В Отечественную войну не только Сашин прадедушка пострадал из-за немецкой фамилии. В каждой семье голендров было по несколько человек, отправленных в трудовые лагеря.

Мама говорила Саше, что мировые войны смыли европейских голендров, не оставили от них ни следа. Они сохранились только в сибирской тайге. Здесь говорили на своем «хохлацком» языке, молились по старинным библиям и молитвенникам – ксенжкам, женились и хоронили по давним обычаям.

Последние два поколения голендров хохлацкого не знали. Сашина мама хотела выучить его сама, хоть и была голендром не по родителям, а по мужу, но никак не успевала. Саша из хохлацкого знал лишь несколько слов. На Пасху неизменно говорил Максиму «Христос пан з мэртвых встал» и ждал от него уже разученное «Правдиво же встал». А на Рождество фальшивым голоском подпевал маминым колядкам: «Дай Пане Боже сщеньстве. И здраве тэ свенто хвалебно».

Надежда Геннадиевна, Сашина мама, рассказывала, что национальных сел в Сибири, таких как голендрские Пихтинск и Дагник, наберется множество. Среди них есть и еврейские, и старообрядческие, и литовские, и польские.

– Это тоже все русские? – спрашивал Максим маму.

– Наверное. Теперь русские.

Соседи посмеивались над Сашиной мамой. Многих забавляло то, что Надежда Геннадиевна по голендрскому обычаю хранила в особой шкатулке свадебный чепец и готовилась вновь примерить его на свои похороны – из свадебного он должен был стать погребальным. Посмеивались и над тем, что Людвиги держали в квартире, в прихожей, настоящую бочку с копченой колбасой – плотно уложенной туда и залитой салом. Однако колбаса была вкусной и соседи не отказывались угощаться.

Рудольф Арнольдович, Сашин папа, был, как и его сын, худым, темным на лицо. По лбу его тянулись тяжелые морщины, а под носом, словно приклеенная щетка, держались длинные черные усы. Он был молчалив, угрюмо-сосредоточен. Аюна говорила, что Саша, когда вырастет, станет таким же.

Саша слушал мамины рассказы о голендрах, заучивал имена и даты, но истории отца любил больше. Выпив, Рудольф Арнольдович становился словоохотливым. Нужно было поймать минуту, когда папа начинал хмелеть, и тогда – просить очередную историю про дедушку Арнольда, бабушку Каролину или других родственников. Глаза Рудольфа Арнольдовича увлажнялись, под усами появлялась улыбка. Он обнимал сына, ерошил ему волосы, дышал на него хмельным духом и говорил – без остановок, отрешенно, будто рассказывал не Саше, а кому-то невидимому, стоявшему за Сашиной спиной. Проходило полчаса, Рудольф Арнольдович опять выпивал и опускался в тягучую, молчаливую дрему. В такие минуты Саша от него прятался. Любые расспросы могли закончиться ремнем.

Случалось и так, что Рудольфа Арнольдовича из его пьяной дремы выдергивала жена. Тогда начинались крики, ругань. Билась посуда, опрокидывались табуретки. Рудольф Арнольдович метался по квартире. Хватал жену, валил ее на пол. Она уже ничего не говорила, только стонала навзрыд, задыхалась и загораживала лицо руками. Рудольф Арнольдович замирал, стоя над ней. Не знал, что делать дальше. Жену он бил редко. Его гнев стихал. Он, пошатываясь, шел в спальню. Падал на кровать. Из его сухих маленьких глаз текли слезы. Рудольф Арнольдович молча давил кулаки, потом успокаивался и засыпал. Надежда Геннадиевна приходила раздеть его, укрывала одеялом. Если был вечер, Саша от таких сцен прятался за куртками в прихожей. Днем вовсе уходил из квартиры. Прятался в штабе. Там было спокойнее.

– Вот тебе история, – говорил Рудольф Арнольдович, когда Саше удавалось подловить его в мягком хмеле, еще далеком от пьяного забвения. – Это тебе не про герцога Альбу слушать, да? Тут повеселее будет. Мало ли чего случалось в тайге с твоими дедами. Ну да, тут главное самому не оплошать, добавить к семейным преданиям парочку своих историй, а? Добавишь? Ну, у тебя жизнь впереди, успеешь еще. Так вот. Был у нас такой родственник. Он из Польши со всеми приехал, но у голендров не задержался. Полез в Иркутск, а там присобачился искать золото. Тогда этим делом часто промышляли. В Сибири, считай, была своя золотая лихорадка. Находили жилу, самородки или просто процеживали из рек золотой песок.

Наш родственник года три мотался. В горы поднимался, в тайгу лез, на всякие прииски ездил. Бедный был. Считай, жена его содержала. Швеей работала. А потом все изменилось. Он как-то враз обогатился. Понятно было, что нашел-таки свое золото.

По долгам расплатился, помог родственникам дома в Пихтинске и Дагнике укрепить, скот купить, зерна запасти. Подсобил, когда другие голендры захотели в город перебраться и там освоиться. И сам в Иркутске дом построил. А переезжать туда не торопился, возвращался в старую хижину, в то захолустье, где золото нашел. Хижину не обустраивал, мебель не покупал – видно было, что скоро совсем уедет, а то при таких деньгах давно бы мог хоть бархатом все стены обтянуть. Ясно было, что золото он нашел поблизости и не успел пока все оприходовать. Хотел уж до последней крупинки выскрести и тогда окончательно податься в город. Задумал купить для голендров небольшой заводик. Говорил, что они заживут не хуже, чем жили в Голландии.

Помощников не брал, да и общаться с соседями перестал. Не хотел делиться с местными. Жадность его и погубила. Только все думали, что кто-нибудь из соседей его прибьет. Убить-то можно, а толку? Никто не знал, откуда он золото берет. Сколько ни бились, не могли его тайну раскрыть. С ним бы тайна и померла. Ну да он и без соседей придумал как убиться.

Жена в иркутском доме сидела, скучала, а он в своем захолустье каждое утро уходил в лес – с мешками, лотками, лопатами. Сельчане его не дураки, за ним следили. Как выйдет из избы, они – за ним.

Он к одной речке подойдет, лоток побаландает. Потом – к другой. Значит, золотой песок искал. Несколько речек обходил и – домой. После обеда опять выходил. А речки все пустые. Народ тогда втихаря каждую из них прошерстил, ни песчинки не нашел. Так и не могли понять, что к чему. А родственничек наш каждый месяц из того села выезжал, новое золото вез в Иркутск. Всякий раз думали, что он уже не вернется. А он возвращался и снова – по речкам гулять.

Однажды вернулся в село и пропал. Лошади в стойле, коляска во дворе. А его нет. Думали, что кто-то из местных не выдержал, прибил. Или понял секрет золота, делиться ни с кем не захотел, втихаря схоронил убитого и золотом занялся, пока пропажа не обнаружилась. Искали тело в лесу, не нашли. Подумали, покричали, а потом в избу заглянули. Тогда и поняли все.

Золото он не в речках мыл, а из-под пола доставал. Нашел жилу аккурат под своим огородом. Прокопал тоннель из дома и жилу свою тесал потихоньку. Камни в подвале складывал, а землю в мешках на речки таскал – люди думали, он золотой песок моет, а он с лотка следы спускал. Вот и весь секрет. Тоннель-то глубокий получился, его бы укрепить, а он боялся бревна в дом таскать – его бы сразу раскусили, да и трудно одному такую работу провести. Вот тоннель и обрушился. Его там заживо погребло вместе с остатками золота.

Если б не жадность, сохранил бы и золото, и жизнь. Глядишь, и голендры жили бы иначе. А так никакого заводика не получилось. Все, что он успел накопить, жене досталось. Она была из русских и о голендрах слышать не хотела. Продала дом, лошадей и поехала в Петербург. Правда, говорят, не доехала. Революция начиналась, и на дорогах было опасно.

– Так все и было, точно говорю, – Рудольф Арнольдович улыбался, подкручивал усы и тянулся к пивной бутылке. Его словоохотливость начинала иссякать.
Саша уже слышал эту историю, но не решался остановить отца, чтобы попросить другую. К тому же всякий раз история про золото бывала разной. В прошлый раз их дальний родственник погиб не под обвалом, а в Иркутске – его застрелили и обокрали. Рудольф Арнольдович и сам признавал, что за несколько поколений это предание переврали кто как мог. Была даже версия, что родственник не погиб вовсе, а вместе с женой бежал из Иркутска – не захотел делиться с голендрами. В итоге поделил с революцией. Людвигам такая версия не нравилась. Они предпочитали смерть под обвалом или от рук грабителей.

Семейные легенды Саша рассказывал только Максиму и Аюне. В разговоре с другими старался вообще не упоминать о родственниках в Пихтинске. Боялся, что опять начнут обзывать «фрицем».

Но в последнее время Сашу почти не донимали. Он сразу лез в драку и отучил мальчишек смеяться над ним. Ему даже не приходилось махать кулаками. Он знал прием, который в любой ситуации действовал безотказно: уворачивался от ударов, тычков и пинков, выжидал удобное мгновение и бросался вперед. Захватывал шею так, что голова противника оказывалась у его пояса, и начинал душить, всей силой прижимать к себе. Сопротивляться было бесполезно. Проходило несколько секунд, и противник, каким бы сильным и большим он ни был, жалобно просил о перемирии. Во дворе все знали об этом приеме, но никак не могли от него уйти, и оставили Сашу в покое. Разрешили ему быть странным и чужим. В Солнечном хватало других чудаков, более покладистых. Над ними можно было смеяться без последствий.

VN:F [1.9.16_1159]
Rating: 0 (from 0 votes)

Комментарии закрыты.