Беседу с популярным актером молодого поколения Александром Соколовским ведет Ольга Привалова.
– Бытует мнение, что Петербург – единственный город в стране, где переезд в Москву cчитается не ступенью в карьере, а «безнадежным грехопадением». Можете прокомментировать?
– Я согласен с тем, что для петербуржца переезд в Москву – это всегда стресс, с одной лишь сноской: актеры переезжают в Москву целенаправленно и абсолютно не испытывают никакого стресса, потому что прекрасно понимают, что едут в Мекку творческой жизни, как в 17-м году все ехали в Париж. Так и Москва – центр культурной жизни театральной, творческой, художественной, киношной и музыкальной. Петербург, к сожалению, потерял это немножко. Он, безусловно, самобытен в театре, но только кино, к сожалению, нет. Все кино там снимается Москвой, поэтому переезд актера из Петербурга в Москву – сознательное действие, и это не временное решение, особенно для тех, кто переезжает в Москву поступать.
– В Интернете во всех ваших биографиях пишут, что в 12 лет Александр понял, что быть ему актером. Почему именно этот возраст?
– Честно – не знаю, откуда это взялось. Не в 12, чуть пораньше, в пятом классе, родители меня отдали в театральную студию, решив, видимо, таким образом мою неуемную энергию куда-то влить. Может, поняли, что мне нравится кривляться, может, из детских утренников так решили. Не было такого, что я их просил: “Отдайте меня в детский театр”. Благо у друга нашей семьи был свой собственный театр, где они открыли детскую театральную студию. Там я начал не работать, скорее, играть – потому что в детском возрасте ты все это воспринимаешь как веселье, как забавное дело, которым можно заниматься после школы: сценки, этюды, наблюдения. Потом мы переехали в другой район, решили, что мне надо продолжать, и нашли в Московском районе Петербурга детский театр “Дуэт”, куда меня и отдали. Там ставили спектакли, это уже был серьезный театр, довольно известный в Питере. После нескольких ролей я понял, что это то, чем мне нравится заниматься.
– То есть вся ответственность лежит на родителях.
– Безусловно. Они во всем “виноваты”. Решение о переезде в Москву было принято только в одиннадцатом классе, когда стало понятно, что надо поступать. Просто очень удачно сложились звезды: маме предложили работу в Москве, и мы решили все вместе переехать туда. Сейчас они вернулись в Петербург – это как раз тот случай, когда Москва людям вообще не подошла, и я их прекрасно понимаю.
– Сколько артистов – столько историй поступлений в театральный вуз. Какая ваша?
– Это был страшный путь. Меня готовила режиссер театра “Дуэт”, к которой я пришел в 13-летнем возрасте и которая воспитала во мне много правильного, за что я ей безумно благодарен. В эти четыре месяца поступления, с марта по июль, мне уже настолько было все равно, возьмут или не возьмут, я просто хотел, чтобы это все закончилось. Это безумный стресс. Все-таки, поступая в любой другой вуз, сдаешь три экзамена, в театральном вузе их может быть до девяти.
– Вы пробовались во все театральные вузы?
– Безусловно, и в Питере в том числе. И везде пролетел, кроме ГИТИСа. Причем я на следующий год пробовал поступать в другие театральные вузы и вообще никуда не поступил. То есть поступление в театральный – это настолько уникальный момент твоего мастера, который тебя увидел и захотел взять. Это не говорит о таланте или его отсутствии, просто у каждого поступающего в театральный вуз своя дорога, и она в какой-то момент просто открывается. Я всегда мечтал учиться в Щуке (театральный институт им. Б. Щукина – O.П.). Оттуда вышли мои самые любимые актеры, мой кумир – Юрий Васильевич Яковлев, царство ему небесное, выдающийся Артист. Я читал много книг о нем, его биографию, его путь – и мне казалось, что выпускники вахтанговской школы мне ближе всего, что это моя дорога. Но оказалось, что моя дорога – дорога Абдулова и всех, кто заканчивал ГИТИС.
– ГИТИС славится «женовачами», «кудряшами» – как некий мафиозный клан Мастера. Читала, что был и у вас на курсе свой театр, своя студия, которую потом пришлось закрыть. Что это была за история?
– ГИТИС отличается от всех остальных театральных вузов тем, что в ГИТИСе очень сильно развито разделение. У нас есть режиссерский факультет, есть актерский факультет. В ГИТИСе бытует такое смешное мнение, что на режиссерском учатся талантливые ребята, а на актерском – просто симпатичные ребята. И это противостояние между этажами идет уже много лет, поэтому да – есть «кудряши» и «женовачи», а есть «бородинцы», «андреевцы», «стебловцы» и прочие. Нам все время приходилось доказывать, что мы тоже талантливые. А режиссеры всегда смотрели свысока. ГИТИС – очень интересная школа, наверное, тем, что там все факультеты собраны в одном здании, и ты учишься и с театроведами, и со сценографами, и с эстрадниками, и с режиссерами, и с актерами. И вы все вместе составляете одно сообщество, «секту», где никто, правда, не любит друг друга. Вообще, актерская профессия – это секта в хорошем смысле этого слова, потому что это то дело, которое должно полностью тобой управлять, которому ты должен отдавать все свое время. Что касается театра, четверо ребят как раз с режиссерского факультета ГИТИСа с курса Сергея Голомазова основали свой собственный театр. В принципе, это нормально для режиссерского факультета, где учатся режиссеры – то есть ребята там всегда (как правило, каждый год, каждый выпуск) пробуют сделать свой театр. И меня туда пригласили – им срочно нужен был принц в «Золушку». Я в 19 лет мог играть принца легко-легко – просто улыбаться, выходить в костюме и ничего не делать. Мы слетали на гастроли в Израиль с этим спектаклем, причем по три показа в день, в разных городах, мы объездили все площадки в Израиле, которые только есть. Это бесценный опыт, потому что после него я понял, что могу играть в любых условиях, в любой обстановке и атмосфере. Это мне потом очень помогло в Школе Васильева. Затем, к сожалению, в виду большого количества творческих, профессиональных и экономических разногласий, театр распался, но эти два года были ценным опытом и много для меня сделали. Театр назывался «Под небом», поскольку основной целью было играть на любой площадке, то есть сцена была неважна – и это была концепция, но любому профессиональному театру нужно финансирование. Когда четыре творческих человека пробуют это делать своими силами, при этом мало что понимая в экономике и бизнесе, из этого обычно ничего не получается.
– Вы пробовались в театры?
– Нет, потому что на момент моего выпуска был кризис – и в театры был закрыт набор. В театры попали только те ребята, которые учились в мастерских при театрах. Грубо говоря, бородинцы – при РАМТе или «морозовцы» при Театре Армии.
После того как театр «Под небом» закрылся, на съемках проекта «Раскол» я познакомился с Игорем Владимировичем Яцко из Школы драматического искусства. Вообще, так получилось, что много ребят из этого театра снимались в «Расколе», а я на тот момент находился в поиске, по-прежнему хотелось в театр – возможно, еще свежо было предание выпуска. И я попробовал свои силы в Школе драматического искусства, стал даже в этом театре работать и могу сказать, что опыт театра «Под небом» пригодился, потому что они тоже играют без сцены. В «Под небом» режиссер Школы Васильева поставил нам спектакль, и проходил он так: актеры появлялись на сцене, садились на стулья и, как только начиналось действие, вставали и играли. Абсолютно новая концепция. Первые пять минут это сбивает с толку зрителя, но постепенно он втягивается.
Сразу после института, я попал в фильм Досталя «Раскол» – выпустился в июле, а в августе уже снимался. Николай Николаевич Досталь – ученик Герасимова, один из представителей великой советской киношколы. Я благодарю Бога за то, что после института попал к этому человеку. Он меня многому научил за время съемок, влюбил меня в кинематограф. Снимался я с первого курса, но в основном это были сериалы и эпизоды. Я считаю «Раскол» своим дебютом, потому что это была первая главная роль – и сразу в таком масштабном кино. Действие охватывает 40 лет из жизни моего героя: я появлялся в 14 лет, уходил в 48. Этот опыт очень мне помог в дальнейшем. Я бы даже рискнул сказать, что он меня научил большему чем некоторые педагоги за все время моего обучения в ГИТИСе. Просто потому, что работали мы один на один.
К сожалению, с театром не сложилось. По семейным обстоятельствам мне пришлось вернуться в Санкт-Петербург летом 2010 года. Я только-только снялся в «Расколе», и моя творческая жизнь застопорилась ровно на год. Вообще, тогда я понял, что, пожалуй, не хочу работать в театре, а хочу работать исключительно в кино, настолько в него влюбился, что понял, что это – мое. Сейчас я понимаю, что на самом деле боялся сцены и по-прежнему ее боюсь, но тогда это было на уровне фобии. Мне казалось, что я делаю все плохо, проще прятаться в кино. Потому что кино – это все же не совсем актерское искусство, это искусство оператора-постановщика, режиссера монтажа. Даже если ты плохой актер, тебя можно красиво снять, вытянуть, смонтировать.
Но маленькую мысль я в себе посеял: если все-таки театр – это мое, когда-нибудь мы с ним обязательно встретимся, но уже в качественно других отношениях. После кризиса я пробовал поступить в несколько театров, но все обернулось полным провалом и, видимо, после этого я закрыл для себя эту тему и сказал, что на сцену я больше не пойду: театр меня не принимает – и я не буду туда лезть.
– Как же случилось магическое возвращение?
Потом случился целый год без работы. После «Раскола» я уехал в Питер, работал очень много не по профессии, работал официантом, потом понял, что в Питере ловить нечего и надо возвращаться в Москву. Вернулся, пошел работать в кинокомпании. Работал ассистентом продюсера, администратором по площадке, носил кабели, парковал машины – я понял, что хочу связать свою жизнь с кино. И раз по эту сторону камеры меня никуда не утверждают, то пока я буду работать по ту. Неизвестно, куда бы это все привело, если бы меня не пригласили на пробы в фильм «Страсти по Чапаю». Они долго искали Петьку. Чапаев был, Петьки не было. Кастинг был масштабный, но так как я на время из творческой жизни исчез, меня и забыли. И я очень благодарен нашему художнику по гриму, которая помнила меня с «Раскола». Она сказала: «О, есть же мальчик один, давайте я вам его приглашу!» Я приехал на Мосфильм, меня попробовали и утвердили. До этого я ровно год не работал актером. В августе мы начали снимать «Страсти по Чапаю». С тех пор начались проекты, появился канал СТС, проект «Молодежка» – и несколько лет сериалов.
– Не было страха стать и запомниться сериальным актером?
К сожалению, на тот момент мне просто не из чего было выбирать, и я был рад, что хотя бы на эти проекты утверждали, потому что конкуренция высокая, какой-то сверхгениальностью или талантом я не блистал, чтобы меня брали во все проекты, в которые я пробовался, поэтому у меня была радость, что я хотя бы на этих проектах работаю.
– Сейчас, когда закончилась «Молодежка», хочется показать себя в более «серьезных» ролях?
Творческий голод и творческие амбиции зашкаливают – всегда хочется большего! И хотя я достаточно много уже попробовал, мне кажется это такой маленькой капелькой. В этом смысле я очень жадный до ролей. Много чего не играл, и очень много хочется.
– Есть режиссер, у которого мечтаете сыграть?
Буду пробоваться на проект к Егору Кончаловскому, с ним очень хочу поработать. И большое желание поработать с Валерием Тодоровским, потому что Тодоровский для меня – один из самых сильных режиссеров сейчас. Вообще, хороших режиссеров у нас много, хотел поработать с Юрием Быковым, но он меня не утвердил. Я бездарно прошел пробы и мечтаю когда-нибудь реабилитироваться в его глазах. Есть режиссеры, с которыми хочется работать и экспериментировать. Один из моих любимейших фильмов нового времени – это “Остров” Лунгина. Вообще, плохих режиссеров для актеров не бывает, это все отмазки в пользу бедных. И как раз об этом очень много говорит Дэвид Ли Страсберг – что актеры привыкли переваливать вину на партнеров, на режиссера, на оператора, на озвучку, на монтаж, на все, что угодно, только не на себя. Я считаю, что это неправильно.
– В Голливуд пока не тянет?
– Весь мой опыт общения с актерами, которые работают в Штатах, сводится к тому, что русские актеры там играют русских. Очень сложно переступить языковой барьер. Даже с неплохим английским все равно есть акцент – и от него никуда не деться. Точно также русский никогда не сможет сыграть американца, потому что он русский, и он говорит там по-русски. «Ту ти ту рум ту». Возможно, у меня с моим английским есть шанс играть хотя бы сербов, но все сводится к тому, что американца я там не сыграю. Примеры вроде Марион Котийяр… Ну для этого надо быть Марион Котийяр, чтобы тебя снимали в Голливуде не как девочку-француженку, а как Марион Котийяр. Безусловно, я всегда буду смотреть в ту сторону и никогда этот момент не буду исключать. И тот факт, что я пошел к Дэвиду Стасбергу на тренинг, говорит о том, что все-таки я в ту сторону поглядываю. Но пока я хочу работать здесь, в России. У меня есть абсолютное желание заниматься русским кинематографом, и верю, что у нас могут делаться крутые проекты, и фильмы последних лет говорят о том, что наши пробуют, стараются хотя бы двигаться этой дорогой. Илья Найшуллер продал фильм “Хардкор”, Сарик Андреасян снимает в Голливуде – то есть дорога есть, и она даже протоптана, и тем, кто переезжал в Голливуд 30 лет назад, было гораздо сложнее, чем тем, кто делает это сейчас. Стоит ли это делать? Этот вопрос себе каждый должен задавать сам, потому что есть очень большая вероятность провала, а для творческого человека это равносильно катастрофе. Собраться потом, после жуткого падения, когда ты 3-4 года жил в Лос-Анджелесе, проработал там все время официантом, снялся за это время в 3-4 сериалах и уехал обратно, притом что ты четыре года мог работать здесь, а это очень большой срок. За четыре года мы меняемся так, что начинаем играть другие роли, это страшно. Если я сейчас уеду, вернувшись, уже не смогу играть мальчишек. Этот выбор всегда стоит перед всеми, у девушек еще все сложнее… Это фактура.
– Современные российские фильмы – в основном либо тяжелая драма, либо комедия под праздники. На ваш взгляд, какого кино не хватает сейчас в России? Какое кино хочется смотреть, в каком хочется сниматься?
– Тут надо понимать, какую задачу перед собой ставят продюсеры. Если продюсеры ставят задачу заработать – снимается комедия или блокбастер. Блокбастеры у нас пока не очень умеют снимать, но благодаря «Сталинграду» и еще ряду фильмов, этот процесс идет. Сейчас выйдут «Крылья» и еще несколько фильмов, которые снимаются как блокбастеры, и Бекмамбетов снимает. Если сравнивать с американским кино, то наш уровень, конечно, еще не дотягивает. Но я предлагаю не сравнивать, у нас, в любом случае, своя дорога, поэтому если стоит задача заработать, то это делается по пути наименьшего сопротивления. Американцы делают то же самое – снимают блокбастеры и не самые смешные комедии. Количество провалов в американском кино зашкаливает, нам еще до этого идти и идти. Просто у нас снимается гораздо меньше фильмов, а мы же видим только «крутое» кино, которое покупают прокатчики, а покупают они то, что, скорее всего, окупится, и то не всегда. По поводу социального кино – его снимать проще в том смысле, что над тобой не довлеет груз ответственности продюсеров. И режиссеры вольны делать то, что им хочется, и у них получается талантливое кино. Но ввиду того, что мы живем в обществе потребления, у нас не пойдут на фильм «Дурак», у нас пойдут на «Мстителей». Меня очень привлекает социальное кино. Моя маленькая мечта – сняться в чем-то «альтернативном».
– Режиссерские амбиции дают о себе знать?
– Да… Этой осенью я чуть не стал снимать короткометражку. Я уже давно пришел к этому мозгами, пришел профессионально – мне просто пока не хватает для этого смелости, чтобы начать делать свое кино. Возможно, это вопрос возраста.
– Вы ходите на актерские тренинги. Зачем? Многие считают, что отучились – и хватит.
– К сожалению, не все режиссеры в кино имеют возможность с актерами заниматься, поэтому учиться в кино возможности нет, только если есть талант, схватывается на лету у более старших товарищей. Я всегда учусь у всех своих партнеров, мне интересно, как все работают. У нас много хороших возрастных актеров. Меня, например, жизнь свела с Владимиром Ивановичем Зайцевым, с которым я проработал в нескольких проектах. Это потрясающий, мощнейший, харизматичный актер. Вообще, в нашей профессии мастер-классы невероятно ценны. Я очень рад, что к нам приехал Дэвид Страсберг – за пять дней тренинга я получил немаленький багаж знаний. Не могу сказать, что это был катарсис, но это был настолько другой подход, настолько другая школа, он нам открыл другую дверь. Комната та же самая – дверь другая.
– Как случилось возвращение в театр?
– Летом 2014 года раздался звонок: Александр, здравствуйте, Сергей Витальевич Безруков очень хочет с вами пообщаться, было бы вам интересно поработать в Московском губернском театре? К разговору о том, что если когда-нибудь нам с театром будет суждено встретиться, это случится неожиданным для меня образом. Я настолько глубоко в себе театр задвинул, что этот звонок для меня был, как холодный душ. Безруков уникален, а спустя год работы с ним, я понимаю, что он сверхуникален. И было бы глупо с моей стороны отказаться от этого предложения. Они планировали ставить спектакль, и нужен был актер на роль Маугли. Мы пообщались с Сергеем Витальевичем, я благодарен ему за то, что он разрешает всем актерам сниматься, если это не будет в ущерб нашему профессиональному творческому процессу. У нас много снимающихся актеров.
Несмотря на то, что каждый раз мне очень страшно выходить на сцену, я рискнул. Со стороны это никогда не выглядит, как смелость, но поверьте, выйти на сцену спустя столько лет – это была очень большая смелость.
Но началось все далеко не с “Маугли”, если бы началось с него – все было бы гораздо проще. Оказалось, что в августе меня позвали в театр, а на сентябрь была назначена премьера спектакля “Весна” по Задорнову с двумя молодыми режиссерами этого театра, это был их режиссерский дебют, и это был эксперимент. Сергей Витальевич сказал: “Попробуй, может, тебе что-нибудь понравится”. Я пришел к ребятам, мне дали, как я думал, пьесу, я начал читать и понял, что это моноспектакль. Он поставлен не как моноспектакль, так как, будучи режиссерами, ребята много напридумывали, ввели героев – это три рассказа, объединенных в одну историю, – при этом ее рассказывает один актер, и это фактически моноспектакль. Это как человека мобилизовали, тут же дали автомат и пустили вперед. Но я понимал, что если откажусь, это будет меня преследовать всю жизнь – что струсил, отказался от этой истории. Я понял, что мне надо с этим каким-то образом справиться. У нас было три недели на выпуск спектакля, при этом параллельно у меня шла еще “Молодежка”.
Последний раз я спал на сцене, будучи еще студентом. Перед показом Безрукову я действительно спал на сцене. Я бы лучше четыре раза сыграл премьеру, чем один раз показать Безрукову, но выбора не было. Сергей Витальевич немного спектакль переделал – и мы сыграли премьеру. Есть такой фильм “Билли Элиот” про мальчика-танцора. В финале фильма он стоит перед выходом на сцену, к нему подходят и говорят: “Билли, ваша семья здесь”, – и он облегченно вздыхает. Очень люблю этот фильм и мечтал, что когда-нибудь в моей жизни будет примерно то же самое. Я умолял родителей приехать на премьеру, и они, слава Богу, приехали. В последний раз родители видели меня на сцене, когда мне было 13 лет, и в тот вечер для меня главными зрителями были они, было интересно, что они скажут. Понятно, что они очень субъективны, но все равно. Потому что в кино они жестко меня “разносили” – и имели право. Хоть они не имеют отношения к моей профессии, они для меня авторитеты, у них хороший вкус, и это уже достаточно много. Спектакль получился и стал моим жестким боевым крещением. А “Маугли” было гораздо проще делать, потому что я уже знал, что такое сцена, уже понимал, что такое выходить на публику. Плюс у меня в “Маугли” 20 реплик и две сложные сцены, зато интенсивно – выпускали его под Новый год, по два спектакля в день.
– Какой настрой на будущее ?
– Настрой может быть только один – самый позитивный! Говорить себе, что все хорошо, у меня будет куча проектов и куча работы, и все будет замечательно, а даже если не будет проектов – будет что-то другое. Это единственная философия, с которой следует жить не только творческому человеку, но и вообще всем людям.
